IPB

Здравствуйте, Гость ( Вход | Регистрация )

[ Каскадный ] · Стандартный · Линейный

> Феноменология тоталитаризма

Виктор Римский
post Aug 12 2005, 03:10 PM
Отправлено #1


Новичок
*

Группа: Club Members
Сообщений: 3

Пол: Male



В.П. Римский

Ментально-антропологическая феноменология тоталитаризма
(сокращенный вариант)

В большинстве современных исследований отмечается мифопорождающая потенция тоталитарной культуры, миф рассматривается в качестве основной знаково-символической системы и способа личностного бытия в тоталитарном жизненном мире. Миф служил легитимации политического режима, сложению нового социума, становлению превращенной формы эксплуатации человека посредством идеологического продуцирования «энтузиазма». И энтузиазм действительно был присущ человеку той эпохи. И это не был, как может показаться на первый взгляд, энтузиазм раба, посвященного в тайные мистерии господина.
Ведь кто «раб», а кто «господин»? В силу потрясающей маргинализации и социодинамики гегелевская инверсия «раба» и «господина» в практике тоталитаризма претерпела существенные метаморфозы. «Человек массы» в тоталитарной системе остается до поры до времени (а может быть и навсегда?) на уровне «обыденного сознания», той феноменологической ступени, которую Гегель отвел «сознанию» в форме чувственной достоверности, восприятия-иллюзии и даже рассудка. Ведь даже «рабское сознание» возникает лишь в форме самосознания. Этот «маленький человек», открытый великой русской литературой, анонимный «человек массы», с ужасом обнаруженный европейскими интеллектуалами за стенами собственных кабинетов, оказался символом нашего времени, заявил о своих правах именно в создании тоталитарного космоса.
Да, человек массы удивительно амбивалентен и инверсивен, но это не гибкость червя, слепо рыхлящего почву истории. При всем трагизме пережитой нами эпохи надо отдать ей должное, что она впервые не только предоставила рупор, чтобы прозвучали анонимные «голоса из хора» (Н.Н. Козлова), но грозно предупредила человечество: каждый человек имеет право на самость, самый последний Акакий Акакиевич должен обладать не только теплой шинелью, отдельной квартирой и гарантированным минимумом социальной защиты, правом на труд – он должен иметь шанс возвысить свой индивидуальный голос, стать субъектом культурного творчества и социальной динамики.
Другое дело, что эта великая идея, рожденная еще в «осевой период» человеческой истории, в нашем мире приобрела уродливые черты и далека от реального осуществления. Вся трагедия эпохи и заключалась в том, что тоталитарная мифология для того и создавалась, чтобы не только эффективно управлять безликим человеком массы. Она желала сознательного строительства тоталитарного космоса. Научно-рациональная сторона тоталитарного мифа, его «наррадигма» требовала определенного уровня рефлексии – и в этом еще одно принципиальное отличие тоталитарной идеологии. При тоталитаризме производство и потребление, сама система зависят от эффективности идеологических технологий и адекватности мифологического социокода, от степени репрезентативности тоталитарной культуры и идентификации индивида.
Но ведь это уже более высокая ступень в развитии сознания: человек массы уходит от простой «единичности», от простого опыта чувственной достоверности «здесь и теперь» – рождается первый проблеск рефлексии на пути к истинному самосознанию. И если первый ментально-антропологический образ можно было бы назвать эгалитарной, «атомарной личностью» и соотнести эту персонификацию с атомарным индивидом первичного, «дикого капитализма» или индивидом, погруженным в революционный и послевоенный хаос уравнительности (абстрактная единичность), то второй феноменологический образ, идентификационный проект, выводит нас на другой уровень ментальной персонификации, когда чувственная достоверность преодолевается на пути к восприятию-иллюзии от простого созерцания.
Обратимся вновь к Гегелю, который отмечал, что на определенной ступени развития личности возникает сомнение в чувственной достоверности, в «здесь и теперь». Гегель соотносит эту феноменологическую персонификацию с определенной экзистеницальной установкой («усомнившийся Макар» с умной силой в руках и порожней емкой головой). Феноменологическое постижение ментальных персонификаций тоталитарной культуры предполагает интерпретацию таких ее форм как фольклор и «низовая», «массовая» культура. Фольклор и миф, искусство и мораль, наука и идеология, как бы они не были синкретизированы в рамках тоталитарной мифологии, – функционируют по модели «двойничества». Здесь, как и в любой другой культурной системе, мы обнаружим «официальную» и «неофициальную» культуру, «официальное» и «неофициальное» искусство, «официальная» и «неофициальная» наука и т.д.
Идеологическая машина постоянно озабочена не только «просвещением» атомарной, абстрактной личности, «акторов» исторического процесса, но и обработкой «усомнившихся Макаров», пытающихся строить собственный идентификационный проект в поле социалистического строительства. Именно народную фольклорно-ритуальную культуру, оставшуюся в наследие от порушенного традиционного мира, тоталитаризм не столько стремится уничтожить, сколько поставить себе на службу, включить в мифологический эффект идеологических технологий. Стилистика лубка воспроизводится в социальной рекламе и политическом плакате, политических шоу (митинги, демонстрации), антирелигиозная пропаганда имитирует фольклорно-ритуальные стереотипы. Фольклор начинает постепенно трансформироваться в тоталитарную «низовую» культуру, которая постепенно дополняется официальной профессиональной культурой, и, в конце концов, в 30-е годы возникает (почти одновременно со странами Запада!) массовая культура социализма, как феномен именно индустриальной, городской цивилизации. В эти годы фольклор с одной стороны канонизируется, включается в тоталитарный ритуал наряду с профессиональным искусством, получает идеологическую санкцию. Рождается совершенно новый, официальный социалистический фольклор (хотя парадокс содержался в самой установке на «официальность» фольклорной культуры). Именно в стихии фольклора рождались тот ментально-антропологический феномен, который мы ранее обозначили как «сомневающееся сознание».
Сомневающийся массовый человек вопреки официальному фольклору и продолжает создавать свой, масскультовский фольклор. Например, распространение в советские годы «ненормативной лексики» было одним из мощных проявлений сопротивления фольклорного нарратива идеологическому дискурсу, сомневающееся сознание говорит на ином языке. Интересно, все исследователи отмечают, что в дореволюционной деревне «мат» подвергался жесткой религиозной и бытовой табуизации как свойство «изгоев», «босяков», «люмпенов». В тридцатые годы происходит его как бы «вторичный запрет» в наукообразной идеологической лексике тоталитарной культуры, но «мат» выплескивался из коммунальных квартир на улицы, становился способом коммуникации. Здесь не только следствие нашего общего «маргинального» происхождения, но именно свидетельство раздвоенности сознания, «усомнившийся Макар» пытается заговорить на ином языке. Да, здесь пока уровень «социальной мимикрии», но сомневающееся сознание обретает свой грубый, но иной язык. В тоталитарную культуру вместе с сомневающимся сознанием на смену «серьезному Макару» приходит ментально-антропологический тип простака, балагура-пьяницы, Иванушки-дурачка, трикстера.
Сомневающийся массовый человек, стремящийся забыться в своем искусственном мирке, «мещанском быте», невольно поднимается на уровень гегелевского восприятия, когда вещи понимаются как «изменчивые и несущественные», предназначенные для потребления («жить стало лучше, жить стало веселее»?). Иванушка-дурачок оказывается предрасположенным к иллюзиям – и здесь нарушается единство массового сознания, оно тяготится самим фактом собственной «задумчивости», перестает быть «вещью в себе», открывает другого. Иванушка-дурачок отправляется на поиски утопической Жар-птицы: возникает потребность не только в биографической самоидентификации (случай сомневающегося сознания), но и в символическом соотнесении с социокультурным миром. Иванушка-дурачок должен встретить «мудрую старуху» или «мудрого старика», которые дадут ему волшебный клубок, ведущий к заветной Жар-птице, и научат ритуальным заклятиям «злых сил». Возникает символический, языковой тип массового человека и сознания, которое добровольно желает усвоить социокод и тексты эпохи, освободиться от первичной рефлексии и идентифицироваться с «большим обществом».
В тоталитарной социокультурной системе мы изначально наталкиваемся на установку знаково-символического однообразия и унификации, на стремление свести традиционный, естественный «языковой мир» к абстрактному, унифицированному символизму то ли научного, математизированного дискурса, то ли интернационального «эсперанто». И другие знаково-символические системы – язык этики, религии, художественных форм – были лишены своей традиционной семантики, произошло радикальное перекодирование всех социокодов, деформированы глубинные знаково-символические структуры. Все знаково-символическое тело культуры функционирует в превращенной форме политико-идеологических технологий и ритуалов. Но главным языком тоталитаризма оставался всегда и прежде всего письменный нарратив. Наш феноменологический Иванушка-дурачок в погоне за Жар-птицей и должен был научиться расшифровывать эти мифологические письмена – их магия давала ему силу, открывала путь на верх, по лестнице социальной мобильности. Пройдя партийную инициацию (вступление в комсомол и партию) и усвоив нарративно-утопический социокод, он мог достичь жизненного преуспевания. Интересно, что сама логика тоталитарных текстов строилась по схемам воспринимающего иллюзорного сознания, которую подметил Гегель: «софистика воспринимания» опирается на принцип формального воспроизводства противоречий действительности, через их перечисление «с одной стороны – с другой стороны», через выделение различных «аспектов» (особенно в этой софистике преуспел Сталин – именно сталинские тексты и нужны были «иванушкам» эпохи, а сам вождь выступал верховным жрецом, владеющим тайной, скрытой за таинственными письменами).
Разумеется, читая идеологические тексты эпохи, Иванушка-дурак превращался в одного из своих прагматичных и хитрых братьев – здесь, будто по Гегелю, мы вступаем в царство рассудка и некий «сверхчувственный мир». Простак-чудак как ментально-антропологический тип превращался в совершенно иной, жесткий, рационально-прагматичный, волевой и мужественный – назовем его рационально-технократическим типом (Володя Макаров из повести Ю. Олеши «Зависть»). Именно молодой технократ был востребован эпохой индустриализации и подготовки к грядущей войне: его можно было встретить везде – на заводе и в поле, в армии и студенческой аудитории, в райкоме и Союзе писателей. Эти молодые технократы действительно совершили чудо ценой сверхъестественных усилий. И это уже настоящие субъекты исторического действия: приобщаясь через идеологические мифы-тексты к духу тоталитаризма, они искренне верили в то, что делают, они опьянялись «игрой сил» (Гегель), хотя уже начинали задумываться над текстами эпохи. Ведь и в русских сказках Иванушка-дурачок, проходя сквозь испытания, показывает свой природный ум и сметку, начинает примерять вместо шутовского колпака богатырский шлем. Иван в преодолении опасностей начинает вести себя правильно, он вступает в мир нормативности, закона и устойчивости.
Реализуя метафору «пути-дороги» в ее архетипике и отправляя Ивана в путь-дорогу за Жар-птицей, мы должны помнить, что идет он не по девственному пространству русского космоса, а бродит по неизведанным дорогам тоталитарного пространства, во тьме тоталитарного времени. Каким он был, тоталитарный хронотоп?
Тоталитарное сакральное пространство заполнялось пространством многочисленных музеев, памятников и мемориальных центров. Некоторые из них со временем станут действительно памятниками эпохи, но большинство сооружалось по канонам бесцветного соцреализма и пролетарской массовой культуры. Хотя то, что мы воспринимаем как клише и штампы, «Иванам» не казались таковыми – для них это было пространство действительно новой культуры (другой они уже не помнили или не хотели помнить). Интересно, как пролегал в тоталитарном пространстве архетип «пути» к сакральному центру и «мудрецу-вождю»: ходоки к Ленину сменяются депутатами, съезжающимися в Кремль к товарищу Сталину – и те, и другие преодолевали на своем пути трудности (борьба со стихией голода и «врагами революции», с бюрократизмом «товарища Чумового» и «вредителями»). Все они идут за правдой, за наказом как «лучше жить» (секрет Жар-птицы). Кремль – самый главный сакральный центр.
Но существовало и пространство тоталитарной повседневности, несколько инвертированное, но столь же наполненное сакральными смыслами. Пространство заводов и фабрик, городских поселков и деревень опутывалось своей знаково-символической паутиной: плакаты, лозунги, призывы, «красные уголки», портреты вождей, названия площадей и улиц. Даже жилище наполнялось семантической энергией. Это было «повседневное», «профанное» пространство, связанное в бинарную оппозицию с «сакральным», но единое «сакральное-профанное» тоталитарное пространство составляло экзотерическую сторону исследуемого мира. Экзотерическое тоталитарное пространство-время как перевертывание традиционного культурно-символического хронотопа на определенной стадии своего формирования претерпевает как бы вторичное перевертывание. Что же это за «вторичный перевертыш»?
Это теневая сторона тоталитарного мира, эзотерический тоталитарный топос, невидимый и вездесущий, репрессивное пространство ГУЛАГа, мрачное потустороннее, скрытое «за семью замками» во тьме «сундука», «за семью морями» царство Кощея Бессмертного. Сакральное, видимое и террористическое, невидимое пространство не отделены друг от друга, но и не слиты – здесь наблюдается обратный изоморфизм: что в сакральном мире «сладко», как заметил еще Гегель, то в потустороннем «кисло». Репрессивное пространство пронизывало и мир повседневности: обычный хлебный фургон мог обернуться душегубкой, друг – стукачом, «дорога к мудрому вождю» – этапом (многие жалобщики часто отправлялись в ГУЛАГ), «стройка коммунизма» — полем рабского труда зеков. Этот вечно двоящийся мир также способствовал воспроизводству в обществе и культуре постоянного хаоса, который и следовало преодолевать нашему Ивану – очень трудно локализовать тоталитарное пространство, оно принципиально безвекторно. Это путь в никуда, так как стремится быть везде. При этом всюду привносится конфликт экзотерического (культурно-символического) и эзотерического (репрессивно-телесного) тоталитарного пространства: природа не только цивилизуется, осваивается человеком, «строителем коммунизма», но и постоянно уничтожается, «покоряется» репрессивным пространством, которому не хватает места на планете. И человек не был застрахован от того, что мог в одночасье из энтузиазма экзотерического символического мира провалиться в «дыры» репрессивно-тайного пространства, где действуют уже свои законы.
Тоталитарное время не только слито в континуум с тоталитарным пространством – оно и ведет человека массы по временнОму пути во тьму неизведанного, потустороннего мира. Тоталитарное время причудливо слагается из синкретического наложения исторического времени просветительско-модернистского проекта и традиционного мифологического времени в некий извращенный, антимирный хронос, характеризующийся безвекторностью, хаотичностью под маской упорядоченности, направленностью в никуда, в дурную бесконечность. Казалось бы, в тоталитарной культуре, одержимой болезненным переживанием будущего, знаково-символическое время должно, в конце концов, размыкаться из цикла доистории в стрелу истории. Но утопическое будущее тяготеет к мифологизации по принципу вторжения будущего не только в настоящее (где в повседневности грань между «теперь» и «потом»?), но и в прошлое, когда вся историческая память постоянно переписывается, перекодируется в угоду тоталитарному утопическому проекту. Потому-то и нет принципиальной разницы, на каком утопическом материале строится тоталитарная концепция времени: на консервативном, фашистском, где будущее изначально опрокинуто в «арийское прошлое», или на революционном социалистической проекте, в котором «светлое будущее» втягивает в воронку временного круговорота (метафора «мусорного ветра» у А. Платонова!) прошлое. Архетипы золотого века и эсхатологические, утопические мифы смыкаются в едином временном цикле хилиастической тоталитарной мифологии.
Таким образом, тоталитарный хронос оказывается, как и топос, не только двух- или трехмерным, но многомерным из-за гибридного наложения разных социокультурных моделей хронотопа. Тоталитарное время делится также на «сакральное» (героическая мифология и идеология) и «профанное» (время повседневности). Но и повседневная жизнь человека втягивается в круговорот тоталитарной мифологии: обыденные ритуалы рождения, взросления, любви, семьи, смерти получают символическую санкцию «большого» сакрального времени. И сакральное, «большое» время, и профанное, «малое» оказываются, как и в случае с тоталитарным пространством, лишь видимым, экзотерическим временем. Хронос оказывается двуликим, как Янус: имеется и теневая, антимирная сторона тоталитарного времени – время ГУЛАГа, репрессивное время, вернее, безвременье. Не то небесное ожидание второго пришествия Спасителя, а земной «провал», «черная дыра», абсолютное безвременье, та вечность в виде «баньки с паутиной и пауками по углам», как у Достоевского.
Можно заключить, что тоталитарный хронотоп содержит помимо бинарной структуры «сакральный – профанный», имеющей культурно-символический смысл, еще и внутреннюю, умопостигаемую оппозицию «экзотерический – эзотерический хронотоп». Эзотерическим хронотопом и оказывается невидимый, тайный механизм «бессознательного власти», хронотоп репрессивно-террористический. Именно напряжение внешнего, экзотерического и внутреннего, эзотерического измерений тоталитарного космоса и порождает то поле, в котором рождается «раздваивание» сознания.
Собственно, здесь мы имеем не один ментально-антропологический тип, а как бы проявление в реальной культурно-исторической магме двух антропологических форм – конформистской и авторитарной личности. При этом «двойное сознание» не только порождает два самостоятельных ментально-антропологических типа, но и своеобразного трикстера: нонконформистскую личность, бунтаря. «Конформизм – авторитаризм» выступают в контексте тоталитарной культуры основными ментально-личностными структурами, составляющими субстанцию системы. Данная культурная антропология позволяет тоталитарному обществу структурироваться совершенно на иных основаниях: человек массы в силу гипердинамизма маргинализованного общества мог перемещаться от статуса к статусу, легко превращаясь из одного типа личности в другой. Вчерашний нонконформист, бунтарь, революционер «на полном серьезе» становился прагматичным технократом или шутом при дворе всесильного вождя. Двойничество превращало «стойкого революционера» в кающегося «врага народа».
Как конформист легко становится «функционером-манипулятором» (Адорно) или авторитарным вождем, так наблюдается и обратная инверсия: «господин», «лидер массы» зависит от этой массы, вынужден приспосабливаться к ней. Еще более амбивалентным оказывается бунтарь-нонконформист: нонконформист – несостоявшийся тиран, которому предстоит стать обывателем-конформистом. В этот феноменологический спектр попадают и все разновидности «стоицизма» и «скептицизма». И, наконец, страх смерти пробуждает человека к свободному сознанию. Действительно, многие бывшие узники сталинских концлагерей отмечали, что тот, кто преодолевал в первые часы и дни страх смерти и отчаяние тюремного заключения, впоследствии будто преображались к новой жизни, обретали глубинную, внутреннюю свободу (пример А. Солженицына). Многие из них, ранее закоренелые атеисты, обращались к вере – чаще всего к традиционному православию. Интересно, что чаще всего в лагерях ломались и быстро становились «лагерной пылью» именно бывшие революционеры-бунтовщики, превратившиеся в годы тоталитаризма в бюрократов-манипуляторов, «маленьких вождей». А бывшие крестьянские парни брали в руки кирку или лом, спускались в шурф и добывали, подобно Сизифу, «золотую руду» для воплощения утопических проектов. И выживали.
Истинную свободу мы наблюдаем на войне. Именно Великая Отечественная война породила жертвенно-героический, духовно-нравственный (религиозный!) тип личности: это был массовый подвиг российского народа, но он стал возможен лишь благодаря индивидуальному героизму, героизму свободной личности. В эти роковые годы начинается крах классических форм тоталитаризма. Героическая личность, рожденная в страшной войне столетия, открыла трудный, но реальный путь к нормальной человеческой жизни, где уже никто не надеется на «мудрого волшебника», оборачивающегося Кощеем. Да и Кощей оказался смертным...
Да, «тоталитарный человек» убоялся быть «слишком широким» (Достоевский), предпочел одномерность и узость бытия, а «сверхчеловеческую широкость» предоставил вождям. И, тем не менее, человек тоталитаризма жил в своеобразном космосе, который был для него пусть плохим, но Домом, целым уникальным миром. Человек в тоталитарном мире не был простой «лагерной пылью», поднимаемой «мусорным ветром» историй. Здесь мы находим воспроизводство в ускоренном темпе почти всего богатства культурно-ментальной антропологии.
Тоталитарный человек в такой же мере человек, как и античный, христианский или капиталистический. Это тем более важно было подчеркнуть, что не только наши деды и отцы отдали все свои жизненные силы на поиски «третьего» пути человечества, но и мы сами не в меньшей мере, подобно сказочному Иванушке-дурачку, гонялись и гоняемся за утопической Жар-птицей (коммунистической, национальной или либерально-демократической). Тоталитарный мир рухнул. Но что мы построим на пустыре?


User is offlineProfile CardPM
Go to the top of the page
+Quote Post

Posts in this topic


Closed TopicTopic OptionsStart new topic
 

Текстовая версия Сейчас: 29th March 2024 - 12:12 AM
Реклама: