[ Каскадный ] · Стандартный · Линейный Беспочвенность и ускользание, К вопросу "что такое философия"?

[Михаил Аркадьев]

М. Аркадьев

Беспочвенность и ускользание
или
"что такое философия?"

Философия, с моей точки зрения, не способ построения или объяснения мира, и тем более не форма знания. Религиозная мысль, например, должна быть достаточно мужественной, чтобы признавать бессмысленность любых аргументов в пользу Бытия Божия, кроме глубочайшей экзистенциальной потребности человека. Потребности в чем? В гармонизации драмы своего Бытия в Мире. Для гармонизации того, что можно было бы назвать "фундаментальным диссонансом". Этот диссонанс можно описывать как "греховность" человека, и это вполне корректно, если не вкладывать в это понятие морализирующий смысл.

Функция же философии - прямо противоположна религиозной. Эта функция не в гармонизации диссонанса, а в его максимальном развертывании, описании и осознании. В том числе и потому, что только осознание всей разветвленной реальности и неустранимости этого диссонанса может привести к постановке проблемы если не его разрешения, то способов его вынести. Поэтому философия, прежде всего вопросительна. А вопросительность человеческого бытия с трудом выносится самим человеком, как в себе, так и в других. Поэтому "эффект Сократа", в смысле "цикуты" в той, или иной форме, неизбежен для любого философствующего, то есть радикально вопрошающего. Философия - это систематичность вопроса, а не системность ответа.

А ведь так хочется ответов, просто позарез! Поэтому человек так легко режет в себе, и в других тонкую ниточку вопроса, ради твердой почвы ответа. Беда заключается в том, что сам язык, наша речь устроена вопросительно. Поэтому для тех, кто хочет, во что бы то ни стало, окончательных и бесспорных ответов, самое главное это вовремя проконтролировать речь - свою, или чужую. Свобода слова, которая всегда свобода внутренней "диалогичности" речи (хотя бы потому, что одной из языковых универсалий является противопоставление личных местоимений) с такой же легкостью уничтожается в себе, как и в других. Стоять в точке вопроса - тяжкое бремя, и несут ее единицы.
Однако достоинство человека в способности вынести пронзительность Вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов вполне понятна и простительна. Но философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее в других.

Но не тем, кто уже решился вести философский разговор. Если разговор такой начат, и осознается разговаривающими как именно философский, надо всегда помнить, что он так же опасен, как восхождение на Эверест. Не хочешь - не поднимайся, но уж если пошел, то непреодоленный страх еще более опасен. Опасен для того, ради чего начато восхождение - для философского вопрошания. Для всего же остального опасно именно последнее.

Напоминаю строчку из Гельдерлина, которая, с моей точки зрения, очень тонко выражает мудрость философствования: "Где опасность, там и спасение". НО ИМЕННО - ТАМ, В ТОЙ САМОЙ ТОЧКЕ ОПАСНОСТИ, А НЕ РЯДОМ! ТАМ ГДЕ СИЯЕТ ОБНАЖЕННЫЙ КЛИНОК ВОПРОСА, НЕ ОСТАВЛЯЮЩИЙ ВОЗМОЖНОСТИ ДАВАТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ И ЯСНЫЕ ОТВЕТЫ И, тем самым, ОБНАЖАТЬ КЛИНКИ ДРУГОГО РОДА. В этом достоинство философии - в мужестве радикального сознания. Не могу не вспомнить Гете: "Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею". Спешу оговориться, что как действующий, так и мыслящий - это функции, а не личности. В личности же эти функции всегда, так или иначе, пересекаются.

Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность вопросов, причем вопросов фундаментальных. При внимательном анализе становится ясным, что философия, дающая ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ ответы - это просто субститут религии. И в этом смысле религия оказывается честнее своего субститута.

Честность же философствования, как мне кажется, в открытости вопрошания - в "знании о незнании" Сократа, в "ученом незнании" Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в "беспочвенности" Шестова, в "ужасе"(die Angst) встречи с Ничто Хайдеггера, в деконструкции Деррида и т.д. Причем цель и любовь - "фило" здесь - не получение ответов, а именно стояние, вернее, пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, которая и есть мета-физическая точка, точка транс-ценденции. Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество (Gottheit Майстера Экхарта, которое он отважно противопоставлял личному Богу, за что, судя по всему, и поплатился в Авиньоне) является тем, чем и может только являться - абсолютным прощанием и неуловимостью.

Для меня религиозный ответ на фундаментальные вопросы не является приемлемым по многим причинам. И, прежде всего, вследствие самой претензии на окончательный ответ. Но при этом я считаю религию честнее в этом отношении той "философии", которая заимствует у религии эту претензию.
Честнее, потому что не называет свою веру знанием, что с таким удовольствием делает "философия".

Для меня философствование не есть средство и путь к окончательным ответам, будь то в религиозной, научной, или любой другой форме. Я считаю подлинным, захватывающим и самой трудным именно зависание над бездной вопросительности, которую я считаю структурой самого человеческого бытия. Все попытки уйти от вопросительности человеческого существования, вопросительности, связанной просто с наличием языка и сознания, я считаю бегством. Другое дело, что это бегство чаще всего простительно, так как вынести пронизывающий холод вершин вопрошания трудно и страшно.
И холод этих вершин выдерживают только философы по призванию. И философы эти не создают систем знания, а честно показывают «систематичность» и логику самой неизбежности вопроса. Кстати, только под таким углом понятые системы Шеллинга, Гегеля, Соловьева приобретают собственно философский статус. В противном случае они просто, как я уже говорил, субститут религии. И особенно тогда, когда оперируют категорией знания. Я ничего, кстати, не имею против этой категории, если мы сохраняем при этом условность, вероятностность и относительность этого понятия.

С моей точки зрения, все понятия в философии совершенно не готовы, и существуют для того, чтобы постоянно их как бы деструктурировать, лишать определенности, но таким образом, чтобы эта неопределенность была полностью проговорена, и тем самым высветлена, прояснена «определена». И радикальный вопрос в философии не средство, а цель. Именно он имеет смысл, а не то, что вопрос это "так себе" - а смысл - это - "да"! Я пытаюсь свою точку зрения на философствование описать как такое радикальное вопрошание, которое стремится к тотальной демифологизации. При этом миф, будучи выгнан в дверь, все равно ведь пролезет в окно, но само это «окно» должно быть таким, чтобы миф был абсолютно виден, проявлен, осознан именно как миф.

Философия, как любовь к мудрости не является никаким другим знанием, кроме как знанием о незнании, и это самое трудное знание, и его культивирование не так просто.

Философия не есть тотальное знание, она скорее, просто деятельность по активизации рефлексии. А рефлексивность есть одно из фундаментальных свойств языка. ПАРАДОКСАЛЬНЫМ ОБРАЗОМ ФИЛОСОФИЯ ОКАЗЫВАЕТСЯ ЧАСТЬЮ, А НЕ ЦЕЛЫМ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ТОГО, ЧТО ОНА ПРИВЫКЛА О СЕБЕ ДУМАТЬ.

Эта частичность философии именно парадоксальна. Так как может быть вписана в систему, отдающую себе отчет в вероятностности своих постулатов. А само осознание вероятности такого рода - философское дело. И это рефлексивный парадокс, парадокс автореферентности философской мысли, парадокс неустранимый и плодотворный.

Моя «философская инициация» началась именно с того, что я пытался подвергнуть анализу саму возможность знания, в его противоположности, или, правильнее, РАЗЛИЧИИ, с понятием веры. И инициализирующим шоком для меня была формулировка того, что, по сути логической, фундаментальной разницы между верой и знанием не существует. Что я имею в виду? Образцом знания является знание научное. Полагаю, что мы согласимся на этом тезисе. (Если нет, предлагайте свои, и аргументируйте - почему).

Пока я начну с обсуждения предположения о знании, КАК НАУЧНОМ (В ОСНОВНОМ) ФЕНОМЕНЕ. А в науке образцом знания, о котором я бы хотел говорить, является физика. Математика (чистая) — вещь совершенно особенная, и споры о статусе математического знания давно ведутся внутри самой математики. Впрочем, как всем известно, аналогичные дискуссии велись в эпоху бури и натиска квантовой теории в 20-30 годах. Актуальность этих проблем для философов и для мыслящих физиков не остыла, как мне кажется, до сих пор. Но не будем пока о парадоксах квантовой теории, а обратимся просто к тому, как функционирует то, что нерефлективно называется знанием в физике.
(Кстати, хочу обратить внимание, что категорию знания часто употребляют именно нерефлективно, так, как будто ее смысл очевиден. Но именно потому, что это одна из базовых категорий, она требует постоянной и фундаментальной критики).

Знание в физике складывается примерно таким образом - есть эксперимент и теория. Именно эксперимент чаще всего нерефлективно относится по ведомству «реальности». И это почти правильно, если не учитывать некоторые тонкие моменты, когда, по словам Эйнштейна, сказанным им Гейзенбергу во время обсуждения физического статуса треков в камере Вильсона: «только теория определяет, что мы, собственно, наблюдаем». Но предположим, что мы понимаем, что именно мы наблюдаем в эксперименте (хотя само по себе такое предположение не вполне критично). Тогда положительный результат эксперимента, скажем Майкельсона-Морли, или, скажем, любой эксперимент с ускорителем на обнаружение элементарных частиц, считается значимым, если он ПОВТОРЕН некоторое количество раз. Принципиальный вопрос: какое количество раз? Какое именно количество положительных экспериментальных результатов достаточно, чтобы сначала небольшое сообщество физиков, а затем все более и более широкое, приняло этот результат в качестве ФАКТА? Ведь совершенно очевидно, что любое, повторю - любое количество положительных результатов не снимает вероятности того, что следующий эксперимент даст отрицательный результат.

Другими словами, о знании можно сказать, что, скорее всего, оно носит вероятностный характер, и, что крайне важно, характер интерсубъективный. То, что нерефлективно называется знанием, оказывается родом ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОЙ ВЕРЫ. И это нормально и честно. Единственное, что отличает научную позицию от религиозной, заключается в том, что наука, как некая система, причем помимо субъективных устремлений конкретных ученых (которые могут думать как им угодно) вырабатывает свой инструментарий для постоянной критики своих результатов и своих базовых понятий. Если что-то и берется в науке на веру, то в виде осознанных предположений, которые могут быть в любой момент пересмотрены. В отличие от религиозных догматов, которые в качестве таковых по определению не подлежат критике. Именно поэтому критика догматов бесполезна, с богословской точки зрения, так как они с самого начала мыслятся как иррациональный и парадоксальный, даже абсурдный, если вспомнить псевдо-Тертуллиана, предмет осознанной веры.

Труднее дело обстоит с аргументом Декарта. Его тезис, что мы можем сомневаться во всем, кроме как в самом факте сомнения, один из самых убедительных в истории знания. Но тут в дело вступает очень тонкая аргументация, в частности аргументация онтологических и не онтологических предположений. Я полагаю, что необязательно придавать сомнению абсолютный онтологический статус, для того, чтобы, пережив шок аннигиляции мира, тут же начинать строить этот мир на базе достоверности cogito. Но, по крайней мере, это достойный предмет для обсуждения, и он самим Декартом осознан как таковой. Кстати, это единственный известный мне пример знания, которое можно почти без поправок, называть этим именем, и то - обратите внимание на субъективный и интерсубъективный характер cogito.

Вот, собственно и все, что нам остается. Все остальное - еще более не очевидно и подлежит методическому сомнению. Методическому, подчеркиваю, а не хаотическому. Именно хаотическое сомнение приводит к замене одной дурной веры на другую. Хотя, наверное, лучше хаотическое сомнение, чем методический догматизм. Но и это спорный тезис. Так как в самой методичности есть дисциплина мысли, которая, при честности мыслящего, может (хоть это и мало вероятно) привести к фундаментальному сомнению, то есть к философскому состоянию.

Теперь о мифе. Миф, при попытке дать ему строгое определение, это просто любое предложение, или слово, в основном имя (нарицательное, или собственное), используемое так, как будто оно полностью тождественно некоторой реальности. Подчеркиваю - полностью. То есть предложение, или слово, используемое нерефлективно. Типичный образец мифологизации - полное отождествление имени с его носителем. Скажем, отождествление Имени Бога и Бога. Как это было, например, но отнюдь не только, в древнеиудейской традиции, где Имя Божие было полностью табуировано (за исключением, если не ошибаюсь, одного раза в году и только для жрецов Храма).

Имя вообще парадоксальная вещь - оно ведь создается для того, чтобы различать людей. Тогда, в принципе, каждый человек должен был бы носить свое имя, которое бы никогда не повторялось. Но реально мы пользуемся именами, которые может носить любой другой человек. Как это возможно? Для чего? Вероятно, для того, чтобы различать имя и его носителя. Обратите внимание, что если первая функция имени, первый уровень различения (людей между собой) осознается очень хорошо, то второй (всего лишь только второй) уровень, уже почти не осознается.

Действительно, осознать, что повторяемость имен вещь принципиальная, так как она необходима, чтобы различать имя и его носителя, гораздо труднее и сама эта мысль кажется несколько неожиданной и нетривиальной. Повторюсь: собственное имя автореферентно, то есть это не столько средство для различения носителей, сколько способ различения самого имени и его носителя. Попытка же полностью отождествить имя и его носителя - древнейший и почтенный способ мифологизации. Я предлагаю специальный термин для этого процесса - сингуляризация, сведение в одно. Другими словами миф - это сингуляризация, то есть такое отождествление имени и денотата, которое забывает, вернее, хочет забыть о моменте их различия. Вообще борьба с различием, забвение различия - фундаментальный инструмент преодоления первичного диссонанса, то есть переживаемой человеком вырванности из тождества.

Мое настаивание на вопросительности - это мое нежелание уходить от различия. И только тот ответ мне представляется приемлемым, который СОЗНАТЕЛЬНО, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Именно поэтому я убежден, необходимо всегда различать понятие «реальность», то есть имя, и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность».

Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это как раз та ситуация, как мне кажется, которую хотел описать Кант, различая «вещь-саму по себе» (или «вещь-в-себе») и явление, феномен, то есть то, что мы принимаем, как могущее быть совпавшим с нашим возможным описанием. Поэтому, когда я говорю о чем-то «миф», я имею в виду такое употребление понятий, имен, предложений, когда предполагается их очевидность и тождественность с чем-то, с некоей истиной, реальностью и так далее. Для философского употребления понятий характерно удержание в памяти того фундаментального различия, которое порождает вопросительность по отношению ко всему, что мы сознаем, познаем, видим, ощущаем. Вопросительность, различительность не какую-то там вообще, а совершенно определенную - вопросительность самой истины, самого бытия, самого нашего существования. В том числе и вопросительность и неготовость, РАЗЛИЧИЕ смыслов внутри всех тех понятий и самих понятий, которые я сейчас употребил.

Когда мы заглядываем в бездну небытия, мы одновременно заглядываем в бездну Бытия. И этот парадокс неустраним. Для меня, в моей юности основным философским вопросом был следующий: "Как можно помыслить бытие чего бы то ни было, без равновеликой возможности помыслить его небытие, И НАОБОРОТ?".

Удерживаться в точке вопроса надо не потому, чтобы устоять перед бессмыслицей, а потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность же не нуждается в таком отождествлении. Реальность вполне хорошо себя чувствует в качестве перманентно ускользающей. Более того, наша настоящая ориентация в реальности нуждается в этом постоянном ускользании, в критическом к себе отношении. Иначе мы просто перестанем по настоящему ориентироваться в новом пространстве, а будем просто ходить по протоптанным тропам. Но протоптанная тропа это ведь не то, что нужно философу?

Любое научное исследование НИКОГДА не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, именно как бы "отвернулось от реальности", отвернулось в методическом смысле. Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального мысленного эксперимента. На всякий случай напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности (напомню, что первая классическая формулировка этого принципа принадлежит Галилею) ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЙ В ПРИРОДЕ. С точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

Другими словами, чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность ускользнуть. И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт - подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис о том, что «реальность сама себя показывает». Нет, НЕ ПОКАЗЫВАЕТ. И именно это осознание, и именно это различение, именно этот момент ускользания есть ФИЛОСОФСКИЙ МОМЕНТ и ФИЛОСОФСКОЕ ДЕЛО. Все, что делал дальше Галилей, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей, и пр. - дело уже не философское, а собственно научное.

Здесь радикальное различение функций ФИЛОСОФИИ И НАУКИ. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто ВЫНУЖДЕНА совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым ПРИХОДИЛОСЬ (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности», именно для того, чтобы перестать относиться к реальности, как к тому что «само себя показывает». Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно для этого Н.Бору понадобился принцип дополнительности. И этот принцип основан был на прискорбном факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, факте, что микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально ненагляден.

Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т.д. смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что: "вот мы ее сейчас схватим за хвост, это вопрос времени, ничего, никуда не денется, не ускользнет!". А в том смысле, что сама природа "объективной" РЕАЛЬНОСТИ физического микромира - в перманентном ускользании. И вся квантовая теория, включая все, что из нее следует, например возможность нашего электронного философствования, есть теория фундаментально ускользающей реальности.

Другими словами само утверждение, что «реальность сама себя показывает» есть как раз классическая мифологизация, причем старая, как мир. Мифологизация, строящаяся на механизме полного отождествления высказывания и предмета высказывания. Это не значит, что она плоха. Если очень хочется - мифологизируй на здоровье! Просто, если все-таки интересует философское дело, придется себе самому подробно объяснить взаимодействие мифа о реальности, и самой реальности, в саму сущность которой входит ускользание.

Кстати, это утверждение имеет и правовой аспект. Ни один цивилизованный суд, подчеркиваю - цивилизованный, а не то, что под судом именуется сейчас в России, никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя показывает. ТАКОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ В СУДЕ ЕСТЬ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ НАРУШЕНИЕ ПРАВА КАК ТАКОВОГО. Именно поэтому введены все тонкие и тончайшие процедуры (именно из-за этой тонкости так недолюбливают адвокатов те, кто уверен, что с реальностью, а следовательно с правом, никаких проблем нет) отслеживания сомнений в реальности. Процедуры эти строятся на предположении, что настоящая ориентация в реальности возможно только при установке не ее принципиальное, подчеркиваю - ПОСТОЯННОЕ И ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ускользание. Ни одно свидетельское показание в суде, никакая прямая улика не принимается судом в качестве ОКОНЧАТЕЛЬНОГО, не могущего быть в принципе подвергнутого сомнению и опровержению. Именно для этого введена процедура суда присяжных. Присяжные, а, следовательно, и суд вообще - никогда не отвечают на вопрос о РЕАЛЬНОСТИ. С точки зрения права это было бы фундаментальным нарушением.

Присяжные, а, следовательно, и суд отвечают только на вопрос «виновен, или «невиновен». А этот вопрос не имеет прямого отношения к реальности происходящего. Почему окончательный вопрос в суде формулируется только так, а не иначе? Потому что именно в юриспруденции хорошо осознан факт, что любая реальность может не совпасть с самой убедительной системой ее описания. Этот факт осознан потому, что в основе права лежит ПРЕЗУМПЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ, то есть принцип "не навреди". Поэтому к фундаментальным правовым принципам, нарушение которого есть нарушение права как такового, относится принцип «любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого».

В России историческая трагедия есть перманентный способ существования именно потому, что соблюдение этих принципов всегда целенаправленно нарушалось для того, чтобы Власть была неконтролируема.

Отношение к реальности, как к тому, что «само себя показывает» (в форме ли картезианской очевидности, в форме ли феноменологической гуссерлианской, или в форме «непотаенности» Хайдеггера, или в форме школьной "объективной реальности" - все это уважаемые мной точки зрения, можно привести сколько угодно примеров), есть трудно уловимое нарушение самого ПРАВОВОГО ПРИНЦИПА ОТНОШЕНИЯ К РЕАЛЬНОСТИ. В этом отношении я (отнюдь не только я) нахожусь в ситуации постоянной полемики с указанными моментами в текстах философов.

Философствование, это - если угодно - перманентный правовой процесс с постоянным обсуждением сомнений в пользу «обвиняемого» - реальности. Еще и еще раз подчеркну - ОБСУЖДЕНИЕ СОМНЕНИЙ. Таким образом «обвиняемый» - реальность, имеет всегда возможность быть оправданным - ТО ЕСТЬ УСКОЛЬЗНУТЬ. ТАКОВО ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ ПРАВО РЕАЛЬНОСТИ. И ЭТО ПРАВО ОТНОСИТСЯ К СТРУКТУРЕ САМОЙ РЕАЛЬНОСТИ. С моей точки зрения это просто честность, радикальная честность мысли, но и не только мысли, но и души, способной к состраданию и исходящей из этического принципа «НЕ НАВРЕДИ». Здесь, в точке «презумпции невиновности» эпистемология, право и этика совпадают до неразличимости.

Естественно, порицаем мы насилие не как философы, а как живые, страдающие и сострадающие люди. Философия вряд ли должна заниматься порицанием или оправданием. Она должна, с моей точки зрения, прояснять попытки «сбежать от абсурда», как сказал бы Камю, или фундаментального диссонанса и лингвистической катастрофы, как пытаюсь формулировать я. Вслед за Камю я называю эти попытки «философским самоубийством», то есть попытками уйти в целостность, синтез, что эквивалентно попытке избежать страдания посредством самоубийства. Но самоубийство в этом отношении честнее в своем радикализме и свободе. О фундаментальной "логической" роли смерти я более подробно говорю в «Лингвистической катастрофе». Речь идет не об оценке, заметьте, а о структурном анализе, своего рода философском психоанализе. Что, впрочем, после Сартра, никого не должно смущать. Хотя я вовсе не солидаризируюсь с Сартром в конкретных результатах анализа.

Так вот, я противник теоретического снятия и синтеза. Уж лучше реальное самоубийство! Теоретическое, неосознанное, "вытесненное самоубийство" противоречит моим представлениям о самой функции философии, о чем я неоднократно уже говорил. Вернее «синтез» для меня если и возможен, то только в форме дополнительности, то есть в форме абсолютно исключающей синтез и снятие противоположных понятий в более высоком по уровню понятии. Я восхищаюсь Гегелем, но в некоторых вопросах стою на стороне Киркегора. И не потому, что мне нужен противник, а потому, что я считаю такое употребление философии, парадигматическим выражением которого является и Платон и Гегель - злоупотреблением философией и попыткой быть субститутом религии. Еще и еще раз подчеркну - проблемы именно в этом - в понимании того «Что такое философия» и того, каким же она делом занимается.

Для многих фундаментальное вопрошание есть только вход в философию (как у Декарта, или Шеллинга), а для меня целиком вся философия, а то, что в абсолютном большинстве философских текстов дело обстоит скорее ближе к первому представлению, свидетельствует для меня просто о том, насколько сильна в человеке ностальгия по целостности. Я сам охвачен этой ностальгией чрезвычайно, но считаю, что способы ее удовлетворения не должны называться философией. (А способов этих множество: от самых возвышенных, до самых низких. Но все это способы удовлетворить фундаментальную ностальгию, «замазать» онтологическую трещину и абсурдность человеческого бытия. На здоровье! - я сам этим занимаюсь в искусстве. Но это именно искусство, о нем нужно говорить отдельно).

Философия в моем понимании это деятельность по различению, разборке фундаментальных обобщений. Философия в традиционном понимании, это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Но главное - прояснять и удерживать различия. И для меня крайне важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой "топологии". Для меня обще то, что различает.

Скажем единство философской деятельности с тех пор, как мы можем говорить о философии, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается именно в деятельности по различению, а не синтезу. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, из-умлением. Это их объединяет - сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, бинарности, антиномичности, автонимности самой речи, самого языка. Для меня философская работа есть деятельность рассудка.
Для меня философ тот, кто стоит в точке вопрошания, и наблюдает, отслеживает как в нем самом, или в другом человеке, другом философе, происходит «склонение» в ту, или иную сторону. Склонение из точки перманентного вопрошания. А философ по призванию никуда не склоняется, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его фило-софия.

Тенденция представлять философию как знание - вполне респектабельна и обременена традицией. Но это все-таки только тенденция. От того, что распространенное понимание вопроса «Что такое философия» опирается на традицию, идущую от Парменида, не значит, что нельзя подвергнуть сомнению тот онтологический поворот, который обычно мыслится, как собственно философский. Этот поворот - просто привычка! Привычка считать, что философия начинается там, где мысль "заряжается" и начинает светиться Бытием.

Вся великая и упоительная онтологическая философская традиция, собственно говоря, вся Философия от Парменида до Хайдеггера включительно, это ОДНОВРЕМЕННО РОЖДЕНИЕ ФИЛОСОФИИ И УБИЙСТВО ЕЕ (или, по Камю - философское самоубийство). Причем совершается оно из самых насущных экзистенциальных потребностей. В том числе - из любви к ИСКУССТВУ, к созданию ПРОИЗВЕДЕНИЙ, то есть из МИФОТВОРЧЕСКОЙ ПОТРЕБНОСТИ. И это - НЕФИЛОСОФСКАЯ ПОТРЕБНОСТЬ. Хотя без нее не могла бы существовать вся мировая философия. Просто пришло время отдать себе в этом отчет, вот и все.
Философская потребность - потребность в разделении, РАЗРЯЖЕНИИ, в том числе мысли от бытия.
Философствование - это умножение различий и избегание тождества. Искусство же v это использование различий для создания тождества - ПРОИЗВЕДЕНИЯ.

Я это говорю к тому, чтобы подумать на тему, так ли уж безупречна привычная интуиция того "Что такое философия". Нет, она НЕБЕЗУПРЕЧНА, хоть и весьма солидна. А философ не должен взыскать солидности, да и говорить, что он ищет Истину, тоже как-то тяжеловесно. То есть, да конечно, ищет, но лучше об этом помалкивать, так как только мы начинаем писать Истину с большой буквы, происходит ее (само) убийство. Правда, в королевской мантии и с короной на голове, но это только подчеркивает пышность похорон. Более того, я хочу всерьез обсудить тему философии как ИНСТРУМЕНТА.

Философия с прагматической точки зрения - тема не новая. Я себе мыслю философию (вернее философствование) именно с некоторым, и, может быть сильным прагматическим оттенком.
Философствование имеет этическую направленность - свободу. А то, что традиционно называется философией, это, конечно, нечто очень любимое многими и многими поколениями. Но все же это уже скорее - ИСКУССТВО создания текстов окрашенных темами, заданными Парменидом, Платоном, Аристотелем, Декартом, Кантом, Гегелем, Хайдеггером и прочими любимыми нами авторами. Но они авторы! Писатели, пишущие на те темы, которые традиционно считаются философскими. Это относится и к самой для меня «философской» линии в классической философии, трансцендентальной, тематизирующей «Я» и сознание. Но и то и другое - только гипостазированные слов речи.

Философское, трансцендентальное «Я» (это особенно заметно у Фихте и раннего Шеллинга) - это убийство подвижности шифтера (местоимения). Это попытка лишить его способности быть передаваемым в диалоге от лица к лицу и постоянно, тем самым, менять референта. То есть это очередная попытка остановить время и историчность человеческой речи. Вот и все. Можно продолжать мыслить философию в том же классическом духе, но крайне важно ОДНОВРЕМЕННО удерживать и этот, деконструирующий взгляд. Это очень полезно. Опять прагматический нюанс.

Я не считаю, что философия есть наука. Вернее, если выразится осторожнее - не считаю тезис о том, что философия - наука, или должна быть ей, очевидным. Более того - с моей точки зрения попытки превратить философию в науку имеет своей конечной целью - уничтожение философии (в моем понимании).

Существуют некоторые признаки, по которым наука (в западноевропейском понимании начиная с 17 века) отличима от не-науки. Но, предполагаю, что существуют разные мнения уже по вопросу – «что такое наука». Не говоря уж, о том «что такое философия». Пока обсуждение этих вопросов не начнется - надеяться на содержательность разговора не приходится. Философия и наука - деятельности во многом схожие, но цели, по крайней мере, явные (не скрытые) у них разные. Наука явным (эксплицитным, выраженным в ее основных процедурах) направлена на нечто, что мыслится как объект исследования, то есть на нечто, отдельное от экзистенции. Даже, если при этом объективируется сама экзистенция. Философия же необъектно направлена на саму экзистенцию, вернее она есть ее постоянная актуализация, РАБОТА по ПОСТОЯННОЙ АКУТАЛИЗАЦИИ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ЧЕЛОВЕКА.

То есть, для меня философия это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию.
Деятельность эта никогда не прекращается, и не может прекратиться, так как инерционность так же природна человеку (то есть, я, полагаю, и мне тоже), как и многие другие "замечательные" качества. То есть философская деятельность по своей структуре экзистенциальна, инструментальна и фундаментально этически (но не морально!) заряжена.

Попытка превратить философию в нечто иное тоже имеет этические корни. И их можно прояснить.
Другими словами я вижу философию как УНИКАЛЬНУЮ деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, то есть состоянии РАДИКАЛЬНОЙ АКТИВИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ. А для этого необходимо постоянное СВЕРХУСИЛИЕ как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, то есть способности чувствовать унижение и душевную боль ДРУГОГО, как свою. Другими словами этическое в моем понимании - это не отношения вертикальные, но отношения горизонтальные.

Акцент в философии я делаю именно на моменте деструктивном, отрицательном - моменте демифологизирущем, освобождающим мышление от «идолов», лежанок и костылей, то есть не проясненных посылок и постулатов, или, как для меня иногда предпочтительнее называть – «мифов».
Именно этот момент сократического философствования я подчеркиваю и выделяю, а не момент поиска истин и вторичных мифов, пусть даже хорошо аргументированных, что так часто заметно у Платона.
(Я его за это не осуждал бы, если бы не его рецепты в «Государстве»).

В этом смысле для меня майевтика - не родовспоможение истины, а родовспоможение личной свободы.

Сознание обладает ДИСГАРМОНИРУЮЩЕЙ функцией. А именно: ОНО ПОСТОЯННО СТАВИТ ВАС В ПОЛОЖЕНИЕ ВНЕШНЕЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ТОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ, КОТОРУЮ ВЫ ОБРЕТАЕТЕ НА ПУТЯХ ПОЗНАНИЯ. Она, эта формальная способность ВЫРЫВАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЗ ЛЮБОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ. НЕ ДАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ОТОЖДЕСТВИТЬ СЕБЯ И СВОЕ МЫШЛЕНИЕ С ИСТИНОЙ. Другими словами – «зеркало в зеркале», то есть уходящее в бесконечность самоотражение не дает возможности человеку, ЧТОБЫ ОН НЕ ДЕЛАЛ, БЫТЬ УВЕРЕННЫМ В ИСТИНЕ.

Именно поэтому человек считает эту способность ВРЕДНОЙ. Она вредна для тех, кто ищет спокойствия и почвы под ногами. Эта способность - источник вечного беспокойства человека. И ФИЛОСОФ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, КОТОРУЮ Я УЖЕ ТАК ЧАСТО ВЫСКАЗЫВАЛ, ЧТО ВСЕМ НАДОЕЛ - ТОТ, КТО АКТУАЛИЗИРУЕТ ЭТО БЕСПОКОЙСТВО. А НЕ ТОТ, КТО ПЫТАЕТСЯ ОБРЕСТИ ВТОРИЧНО ПОЧВУ ПОД НОГАМИ.
Кстати, эта особенность человеческого сознания, не психологична, а вполне трансцендентальна, и осуществляется НЕЗАВИСИМО от того, осознает данный конкретный человек это сам или нет. Потому что эту операцию он совершает КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА УПОТРЕБЛЯЕТ ЛИЧНОЕ МЕСТОИМЕНИЕ "Я" ИЛИ ТАКИЕ УКАЗАТЕЛИ КАК «ЗДЕСЬ» И «ТЕПЕРЬ». А делает он это спонтанно, автоматически в процессе любого разговора, в том числе с самим собой.

«Деструктивная» («негативная») и «конструктивная» («позитивная») составляющие в платоническом Сократе находятся в архетипических, фундаментальных для человека вообще, и для философии в частности, отношениях. Я просто называю «негативную» составляющую собственно философской, динамической составляющей Философии, а позитивную-мифологизирующей, или поэтизирующей. Сюда относятся и научные притязания философии, так как наука делается наукой, с ее специфической методологией, и философия нужна здесь опять же только в своей динамически-критической функции.

Я полагаю также, что никто не может запретить мне считать сократическую майевтику родовспоможением не истины, а свободы, вопреки интерпретации Платона. Свободы от идолов разума.
Кстати, в своем отрицательном отношении к Сократу, к его негативности Ницше был вполне последователен в своей ностальгии (ведь он не мог простить Сократу именно недостаточную ностальгичность) и развил блестящую вторичную мифологию сверхчеловека и вечного возвращения. То есть заменил более грубые с его точки зрения идолы, на более утонченные. С моей же точки зрения негативно-критическая функция философии постепенно освобождается от необходимости соседствовать в философских текстах с позитивной функцией.

Так как все более становиться ясным, что именно негативная функция позитивна в полной мере.
Именно она не дает человеку успокоится на видимости истины, именно она показывает постоянно неуловимость абсолютности и невозможность «встроить» (как выражается А. Ахутин) абсолютность непосредственно в мир. И эта негативность философии представляется мне вообще самым позитивным, что дано человеку как мыслящему существу, так как, очищая человека (при его желании, конечно, и личном усилии) от «костылей», оставляет человека наедине с самим собой, каков он есть, а не каким он хотел бы, или должен был бы быть.

Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для построения науки, единственной формы фальсифицируемого, то есть до конца честного и неабсолютного знания, она несет и нравственную функцию - очищения человека от идолов догматической морали. В том числе выраженной в предельной формуле «Если Бога нет, то все позволено». Бессмысленно противопоставлять свободной способности человека творить зло, то есть совершать насилие и унижение, тезис об абсолютной «вертикальной» ответственности, именно потому, что последняя всегда с легкостью может быть подвержена как утверждению, так и отрицанию.

Более того, этой максиме можно противопоставить прямо противоположную: «Если Бог есть, то все позволено». История человека отлично демонстрирует, как опора на понятие и реальность Абсолюта, позволяла совершать любое насилие, так как давала фундамент и оправдание для осуществления действий. Эту проблему хорошо чувствовал именно Достоевский, который в сне Версилова поставил мысленный эксперимент о возможности существования этического мира без предположения об Абсолютной «вертикальной» ответственности, а только исходя из ответственности «горизонтальной», связанной с онтологическим одиночеством человечества. Достоевский прямо выдвигает гипотезу о возможности этического поведения, основанного только на сострадании, без предположения о Бытии Абсолюта.

Проблема может быть сформулирована и так - понятием Абсолюта и Бога можно злоупотреблять для оправдания своих действий и снятия с себя ответственности. Можно ли предложить систему понятий и ментальных процедур, которыми злоупотребить невозможно или очень трудно? Мне представляется, что трудно злоупотребить динамической философской позицией, так как она не дает возможности опереться на высшие основания того или иного действия. Она оставляет человека наедине с самим собой и со своей ответственностью, если, конечно, у него достаточно воображения, чтобы чувствовать боль и унижение другого.

В философии негативность-это и есть фундаментальная позитивность. Все же остальные формы позитивности тем самым лишаются элементов «встроенной» абсолютности, и сохраняют должную для честного знания релятивность. И именно философская негативность есть рациональная форма толерантности и способности к диалогу. Есть и внерациональные формы толерантности, строящиеся на способности сострадания, чуткости к чужому унижению, если хотите - любви (не путать с властью, которая так часто любит представлять себя любовью). Платоническое же представление о Благе артикулировано вполне отчетливо и увенчивается «Государством». Так что Благо Платона несет на себе вполне проясненную и артикулированную тенденцию «прафашизма», сознательного, вспомните про Сиракузы (и «Сиракузы» Хайдеггера). «Прафашизм» - понятие того же уровня, что и платоническое Благо. Таково это Благо и такова мощеная дорога в ад.

Я надеюсь, понятно, куда я клоню - негативность есть единственное и позитивное поле философии. Все другие "позитивности" экстерриториальны для философии в узком смысле (в том, о котором я постоянно твержу), и характерны для исторической Философии в широком смысле. Мой замысел - радикализовать эти отношения двух функций и оставить «позитивную» функцию для тех, кто свое письменное или устное творчество хочет назвать философией, хотя на самом деле это вполне почтенные формы беллетристики, поэтизации, мифологизации. ФИЛОСОФИЯ НЕ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) АБСОЛЮТНОЙ (ЫХ) ИСТИН(Ы,) пусть даже в форме языка как Дома бытия (Хайдеггер).

ФИЛОСОФИЯ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) РЕЛЯТИВИЗАЦИИ ЛЮБЫХ АБСОЛЮТОВ. И ЭТО ПОЗИТИВНО В СВОЕЙ НЕГАТИВНОСТИ. ФИЛОСОФИЯ ПРОЯВЛЯЕТ, АКТУАЛИЗИРУЕТ САМУ ФУНДАМЕНТАЛЬНУЮ БЕЗДОМНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ. ЗАСТАВЛЯЕТ ПОМНИТЬ, КТО ЖЕ ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.

Свобода же от идолов разума представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью, или НЕспособностью сострадать чужой боли и унижению. И не говорите мне об истине - нет истины, кроме «таблицы умножения» (в «широком», конечно, смысле), и той, которая нам дается в сострадании. Но эта последняя истина не нуждается в рациональных, или догматических подпорках. Способность к состраданию или есть, или нет. Уж у кого как сердце устроено, не так ли? Зато не на кого свалить - за все отвечаешь сам. Мне представляется, что здесь соединяются в одной точке и проблема свободы, и проблема блага, проблемы знания, проблемы веры, сознания, языка.

Я не придаю ничему статус "абсолютной" истинности, хотя само по себе это утверждение только кажется понятным, или однозначным. Предположим, что мы понимаем, о чем речь.

Сострадание не есть опора и основание философии, оно есть просто качество, которое есть, или нет (со всеми, разумеется, промежуточными вариантами). Причем "есть" не в абсолютном смысле, а в том условном смысле, который мы только и можем себе позволить, говоря о реальности.

Так вот сострадание и любовь, не очень хороши для того, чтобы служить подпорками, так как, кроме всего прочего, у нас нет гарантии, что они (я имею ввиду наши собственные чувства) всегда под рукой. Дело не в этом, дело в том, что не на что и не на кого свалить ответственность. В решении любых вопросов - онтологических, этических и прочих. В этом и есть майевтическая функция философии - перенос ответственности «извне» «вовнутрь». Я отдаю себе отчет в неоднозначности этих понятий. И отдаю отчет в труднодостижимости честной позиции такого рода.

«Моральная» направленность моего философствования объясняется тем, что все другие способы отношения с «бытием» заняты другими видами деятельности. В области научной деятельности меня вполне устраивает современная хорошо выверенная и вполне самокритичная методология (хотя она и не одна, но всех их объединяет достаточно последовательный критицизм). Я не вижу особой философской территории, кроме той, одновременно и этической и критической, о которой я говорю.
Все предложения другого рода оказываются мифологизированием, более или менее тонким, более, или менее удачным. Подчеркиваю - я не против такой деятельности, я даже готов называть ее Философией в широком смысле слова.

Но это не мешает мне считать собственно философским, специфическим, отличным от других видов деятельности то, что я называю философией в узком смысле слова - негативную (она же позитивная) деятельность по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ, РАС-ТОЖДЕСТВЛЕНИЮ ВСЕГО ТОГО, ЧТО КАЖЕТСЯ НАМ ТОЖДЕСТВЕННЫМ. Это и есть демифологизирующая функция философии, деидеологизирующая, деонтологизирующая и т.д.
Основания считать это скорее позитивной деятельностью я уже приводил.

Конечно, в абсолютном смысле нельзя нам выскочить из мифа. Кроме всего прочего и потому, что миф по др.гречески, если не ошибаюсь, просто - речь, рассказ. Но мы можем "выскакивать" из него периодически путем деятельности по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ. Эта деятельность есть просто тематизация и радикализация "автоматической" рефлексивности самой речи. Сам речь, наша бытовая речь, устроена рефлексивно, хотя нужно дополнительное рефлексивное усилие, чтобы эту фундаментальную рефлексивность речи деавтоматизировать, отрефлектировать и заставить работать. То есть уже речь есть ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСКОНЕЧНОЙ РЕФЛЕКСИИ. Философ как бы радикально активизирует эту возможность.
Вот и все. МОЖНО ЧТО УГОДНО ПРОДОЛЖАТЬ ДЕЛАТЬ С МИФОМ (И ВНУТРИ НЕГО), ТО ЕСТЬ С РЕЧЬЮ, ЛОГИКОЙ, НАУКОЙ, ИСКУССТВОМ И Т.Д. ПРОСТО НЕОБХОДИМО НЕ ЗАБЫВАТЬ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ АКТИВИЗИРОВАТЬ БЕСКОНЕЧНУЮ РЕФЛЕКСИВНОСТЬ. ЭТО ПОЛЕЗНО.

ФИЛОСОФИЯ, КАК И ПОЭЗИЯ, ЕСТЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ДЕАВТОМАТИЗАЦИИ ЯЗЫКА.

Но поэзия, деавтоматизируя язык, «отождествляет» его структуры и образы, создавая новые «реальности». Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, усложняя возможность мифу (то есть в определенном смысле - поэзии) стать руководством к действию, то есть к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Насилие может быть «оправдано» только «прагматически». Но философия существует для других целей.

Сообщение отредактировал Михаил Аркадьев - Jan 10 2006, 12:20 PM

[Михаил Аркадьев]

Дорогие коллеги, прежде чем продолжить дискуссию, позвольте предложить Вашему вниманию еще два текста, в котором мной выражена "позитивная" сторона философствования. Может быть многие вопросы отпадут сами собой (например, те, которые затронул глубокоуважаемый Анатолий Самарин), а может быть наоборот. Но, по крайней мере, я буду знать, что моя исповедь перед вами будет почти полной.
Тексты выкладываю по принципу более ранний - более поздний.
I.
Введение в "фундаментальную структурно-историческую антропологию"

Примечание автора: Эта работа написана так, что большая часть библиографического, философского, исторического контекста осталась за пределами аппарата ссылок, в надежде на естественную эрудицию читателя.
* * *
1. Видимая динамика, так сказать - "поверхностная структура" человеческой истории может быть понята как следствие некоей "глубинной структуры", то есть внутренней структуры человека. Эта структура является конфликтной, эта конфликтность охватывает все уровни человеческой реальности и является свойством специфически человеческим.
Примечание: Все дальнейшее должно пониматься с учетом существенной изоморфности "фило"- и "онтогенеза", то есть становления человеческих общностей и становления человеческой личности.
2. Уникальность человека заключается в том, что он является той точкой, через которую некогда в фундаментально-бессознательное единство мира вошло речевое сознание. Это вхождение произошло в экзистенциальной глубине человека, и это вхождение отнюдь не безобидно как для самого носителя сознания, так и, судя по всему, для мира. Человек - это та точка, в которой фундаментально Бессознательное Бытие претерпевает драму расщепленности.
3. Напряженное взаимодействие фундаментального Бессознательного (понимаемого здесь онтологически-экзистенциально, а не психологически, хотя и не исключая последнего понимания, скорее включая его). Итак, взаимодействие фундаментального Бессознательного (ФБ) в человеке и той человеческой способности, которые мы условно называем фундаментальным сознанием (в специальном, ниже конкретизируемом смысле) является чрезвычайно конфликтным и динамичным процессом.
Историчность человека выражает себя в развертывании указанного конфликта. Основной закон этого конфликтного развертывания можно приближенно определить как рост (инфляция) горизонта фундаментального сознания в процессе его постоянного взаимодействия с фундаментальным Бессознательным. Взаимодействие это осуществляется в экзистенциальных глубинах человеческого существа и осознается не полностью.
4. Человеческое фундаментальное сознание (ФС) в том специальном смысле, в котором употребляется здесь это понятие, обладает четырьмя функциями. Эти функции суть: объективация, рефлексия, индивидуация, отчуждение.
В принципе это почти тождественные понятия, каждое из них подчеркивает одну из сторон феномена ФС. Как видно, понятие сознания дается здесь в узком смысле, и не совпадает с обычным, широким его пониманием. Именно сознание в узком смысле, описываемое этими четырьмя взаимозаменяемыми и взаимодополняющими функциями, входит в конфликтное взаимодействие с ФБ в человеке и через человека - в Бытии Универсума. (Предполагается, что ФБ "само по себе" (т.е. "без человека" и его ФС) представляет собой относительно гармонизированное "целое".)
Результатом указанного взаимодействия является рождение исторического пути человека. ВСЯ человеческая проблематика на всех ее уровнях, от социального и коллективного до сугубо индивидуального и бытового, также есть следствие этого процесса.
5. Таким образом, элементарное и одновременно фундаментальное содержание экзистенциальной судьбы человека и его исторической судьбы есть неуклонная инфляция рефлективной, объективирующей способности ФС в ее глубинном контакте с ФБ. Следствием этого контакта является перманентная деформация, дегармонизация фундаментально-бессознательных онтологических структур в человеке. Происходит их сущностное расщепление. Возникает разрыв непрерывности ФБ, образуется "субъект-объектная трещина", проходящая через сердце мира и человека. Рождается антропологический парадокс, заключающийся в том, что человек одновременно и является и не является элементом "Универсального Множества". Человек становится носителем принципиального онтологического диссонанса, который всегда ощущается (осознанно или, чаще, нет) как основной переживаемый факт его бытия.
Примечание 1: "Коллективное бессознательное" и "архетипы" в теории К.Г. Юнга с этой точки зрения уже являются следствием фундаментальной деформации.
Примечание 2: Близкими к этому пониманию антропологической ситуации являются мысли, высказанные в : Давыдов Ю.Н. Культура ? природа ? традиция // Традиция в истории культуры. М., 1978. С. 44?57.

6. В образовавшейся "субъект-объектной трещине" рождается человеческая История и Культура. Социальные структуры, миф, ритуал, исторические формы религии, искусства, философии и науки, все они, без исключения, являются результатом образовавшегося разрыва и одновременно попыткой его преодоления.
Культура в данном случае предстает не как альтернатива или классическая оппозиция Природе, но, напротив, сама выступает здесь как медиатор фундаментальной оппозиции ФС и ФБ. Вся человеческая история есть реакция на фундаментальный разрыв и одновременно поиск гармонизирующего инструментария, который, "цементируя" онтологическую "трещину", одновременно и тем самым расширяет ее. Этот процесс "расширения" и есть, собственно говоря, развертывание истории человека.
7. Вся историческая и экзистенциальная динамика разворачивается в рамках этого фундаментального антропологического конфликта и не может выйти за его пределы, пока человек остается тем, что он есть, -живым существом, наделенным ФС как способностью объективации (т.е. превращения чего бы то ни было в мысленный поименованный объект, что связано с речью, ее номинативной функцией и речевыми рефлексивными структурами (шифтерами, личными местоимениями и т.п.). Эта способность необратимо отчуждает ее носителя от того, неотъемлемой онтологической частью чего он все равно остается. Именно этот парадоксальный факт отчуждения от "целого" приводит к классической констатации абсурда человеческого существования.
Примечание: Радикально и при этом логически безукоризненно понятие антропологического абсурда дано у Камю. См.: CamusA. Le mythe de Sisyphe.Essai sur l¦absurde. P., 1942.

8. В течение своей экзистенциальной истории человек всегда искал (в основном не осознавая этого) по крайней мере два экстремальных выхода из этого конфликта. Первый - это стремление к возвращению в первичное, т.е. дорефлективное, досознательное, так сказать, "дочеловеческое" состояние. Для этого используется наркотический инструментарий, понимаемый во всех возможных его формах.
Второй - стремление к выходу в сверхсознательную, сверхчеловеческую, трансцендентную сферу. Здесь вырабатывается инструментарий, который можно называть трансцендирующим.
В своих предельных формах эти два метода стремятся перейти один в другой. Между этими крайностями бьется человеческая экзистенция. Взятые именно как крайности, эти пути совпадают в том, что предполагают (в пределе) самоустранение (самоубийство) человека в его качестве существа, наделенного сознанием-рефлексией.
Примечание: В этом контексте Эрос и Танатос позднего Фрейда парадоксальным образом оказываются функционально эквивалентными.
Можно с достаточной уверенностью предполагать, что в своих предельных формах эти пути не могут быть предметом выбора для человека, стремящегося остаться человеком и сохранить жизнь. В не экстремальных формах эти два вида онтологического инструментария служат необходимой человеку "ежедневной" "бытовой" гармонизации основного антропологического конфликта, и в этом смысле неустранимы из человеческого существования.
9. Из сказанного можно сделать следующий вывод: поиск человеком инструментария для гармонизации фундаментального онтологического конфликта является скрытым нервом истории. И один из самых серьезных уроков, который может извлечь человек, вероятно, заключается в том, что необходимо попытаться полностью осознать этот онтологический конфликт и его следствия, а также понимание того, что человек и абсолютное преодоление этого конфликта несовместимы.
Примечание: Камю описывает это как честное принятие абсурда, без иллюзорной попытки уйти от него путем (по его терминологии) экзистенциального трансцендирования. См.: Camus A. Op. cit.

10. Другой важный вывод из сказанного - все человеческое бытие насквозь религиозно независимо от того, сознает или хочет этого данный конкретный человек или нет. Человек и как вид и как индивдуум всегда находится в напряженном поиске утраченного блаженства. Он обречен на этот поиск, как и на крест своего сознательного 6ытия, которое является одновременно и его трагедией, и признаком его высочайшего достоинства.
11. Здесь мы переходим к интерпретации некоторых моментов человеческой истории так, как они видятся в свете предложенного антропологического подхода. Нас будет интересовать: 1) cпецифика исторического движения человека к эпохе, которую вслед К.Ясперсом [ Jaspers К. VomUrsprung und Ziel der Geschichte. Miinchen, 1958] можно назвать Axenzeit (Осевое время), и специфика сам этой эпохи с ее завершением в лице христианизации эллинистически-римского мира; 2) специфика Западноевропейской культуры, в связи с тем, что можно назвать "драмой средневековья"; 3) специфика современной всемирно-исторической ситуации в связи с тем, что ей предшествовало.
Повторим, что изложение будет максимально кратким, эскизным и гипотетичным. Здесь будет предложен ряд гипотез, касающихся структуры основных исторических культур и их взаимодействий. Речь пойдет о тех культуpax, которые сыграли, с нашей точки зрения, определяющую роль в возникновении современной всемирно-исторической цивилизации.
Примечание: Понятие "историческая культура" здесь употребляется примерно в том смысле, в котором оно фигурирует у Данилевского, Шпенглера, Тойнби, Ясперса.

12. Гипотезы, правомерность которых выносится на обсуждение, следующие:
1) возможность культурно-исторического развертывания заключается в самом факте "антропологического феномена" - онтологического конфликта ФБ и ФС человеке. Глубинной причиной этого развертывния является инфляция рефлективной способности ("субъект-объектного горизонта") от некоего условного минимума до некоего условного максимума;
2) инфляция (расширение) рефлексии в человеке, которая связана с деформацией фундаментально-бессознательных структур, не идет строго линейно, а представляет собой прерывый процесс;
3) усиление инфляции объективирующей способности, а вместе с ней и динамизация историко-культурного процесса (с ростом его внутренней экзистенциальной конфликтности) связана с тем, что мы называем стадиальными наложениями. Речь идет о "скрещении" культур, находящихся на различных стадиях антропологического процесса. Можно назвать эти явления также наложениями времени. В эпоху такого наложения происходит разрыв "традиционной непрерывности" данной культуры, наблюдается скачок в динамике исторического развертывания. Как следствие, происходит дегармонизация, деформация традиционного культурно-религиозного инструментария, направленного на уравновешивание и относительное снятие "принципиального диссонанса". Активизируются поиски нового инструментария параллельно с (обычно безуспешными) попытками восстановить старый. Вся историческая ткань представляет собой множество таких разрывов и наложений, что определяет ее "тонкую структуру";
4) в качестве того, что определяет видимую "макроструктуру" исторического процесса, выступают несколько основных разрывов подобного рода, сыгравших принципиальную роль во всемирно-историческом процессе.
Эти основные разрывы суть: а) возникновение Ветхозаветной традиции с ее кульминацией в христианстве; б) возникновение западноевропейской культуры в результате как экспансии Рима, так и Великого переселения народов, когда произошла "романизация" и христианизация варварских германских и кельтских народов; в) европеизация России как проявления западноевропейской экспансии. В связи с недостатком места мы остановимся здесь только на анализе западноевропейской культуры.
Делается предположение, что рождение западноевропейской культуры, чья специфика связана с драмой средневековья, - это центральная флуктуация всемирной истории. Следствием этой флуктуации явилось рождение технологической цивилизации, отчуждение американской цивилизации и, наконец, евроамериканизация всего мира, что можно интерпретировать как глобальное выражение "антропологического парадокса".
13. Мы исходим из предположения, что в мировой истории (доступной для "наблюдения" историка и философа) можно обнаружить две основные волны, которые во многом аналогичны по внутреннему смыслу и структуре. Соотносятся они как малая и большая волны. Обе они привели к более или менее схожим результатам, но вторая волна как-бы довела до некоего предела то, только начала первая. Самое общее их свойство - инициатива превращения истории отдельных культур в историю общемировую. В обоих случаях эта попытка осуществилась путем экспансии одной из этих культур.
14. Первая волна завершилась образованием эллинистически-римской христианизированной "ойкумены".
Вторая - возникновением евроамериканской мировой цивилизации.
Первая волна теснейшим образом связана с прохождением ансамбля средиземноморских и восточных культур через эпоху Осевого времени.
Наша гипотеза заключается в том, что движение к Осевому времени было повторено и это привело к глобализации человеческой культуры. История в какой-то момент как-бы началась заново, вернее, началась ее вторая, более мощная волна.
Западноевропейская цивилизация прошла свой путь к тому моменту, который можно считать вторым Осевым временем мировой истории, так как секуляризация (десакрализация) европейского сознания, рождение протестантизма, новоевропейской науки и философии, возникновение технологической цивилизации (специфичной только для этой культуры) и, наконец, мощная ее экспансия в мировое пространство стали определяющими для судеб всего мира. К более подробному анализу западноевропейской "культурной экзистенции" мы еще должны будем вернуться.
15. Сейчас следует остановиться на проблеме смысла и структуры первого Осевого времени (здесь мы естественным образом ссылаемся на анализ Ясперса). Осевое время, по гипотезе Ясперса, явилось результатом развития нескольких относительно независимых культур (Древняя Греция Рим и Древний Египет, ближневосточная традиция, Иран, Индия, Китай). Оно характеризуется разрывом некогда единой "ткани" мифологического сознания, возникновением философской мысли и зарождением мировых религий.
Будем условно считать, что развитие внутри этих культур шло достаточно непрерывно (что на самом деле, конечно, не так). Тогда в начале "стрелы исторического времени" (его первой волны) будет фиксирован некий гипотетический момент вспышки ФС в недрах фундаментального Бессознательного. Собственно, это и есть появление человека как homo sapience sapience (это "рефлексивное" удвоение принято в современной антропологии и носит принципиальный характер).
Причем ФС, то есть речевое (языковое) сознание-объективация-рефлексия находилась в некоем субъект-объектном минимуме или была близка к нему. Но этого уровня было достаточно, чтобы объективирующая способность в человеке сразу вошла в активное и конфликтное взаимодействие с фундаментальным Бессознательным и, вследствие этого, начала неудержимо расти.
16. Неразличимо близко к этой начальной точке лежит рождение Мифа и магического инструментария (ритуал, шаманизм) как первых известных нам результатов экзистенциального расщепления и одновременно средств гармонизации "принципиального диссонанса".
Благодаря ФС, то есть шифтерным, автореферентныс структурам типа личных местоимений, возникает оперирование двоичными оппозициями (бинарные мифологические структуры), которые являются основой человеческого мышления вообще (тернарные и другие структуры, вероятно, можно считать производными).
Леви-Стросс полагает, что миф есть фиксация бинарной оппозиции (что отражает, по его мнению, бессознательную структуру "рассудка") и попытку ее (оппозиции) преодоления путем введения персонажей-медиаторов, чья функция - ослабить напряженность оппозиции путем замены ее на более "слабую". Он же предположил, и я с этим согласен, что сильной, прямой реакцией на зафиксированный в мифе "раскол" является ритуал, который, используя миф как "сюжетную" основу, пытается вернуть человека в жизненную непрерывность, в дорефлективное, доречевое состояние, т.е. выполняет наркотическую функцию. Последнюю можно иногда интерпретировать и как трансцендирующую, если иметь в виду личность шамана.
17. Субъект-объектная двоичносгь (бинарность) человеческого ФС (то, что Леви-Стросс называет "рассудком") является причиной переживаемой расщепленности экзистенции.
Человек постоянно ощущает себя (неважно, осознает ли он это или нет) погруженным в Двоичность. Если фундаментальное Бессознательное предстает как нечно Единое (Нечет), непрерывное, "Абсолютное", то все человеческое бытие оказывается двоичным, полярным, прерывным (Чет).
С этой точки зрения антропологический феномен предстает как постоянное экзистенциальное напряжение между ФБ и бытием рефлективно-двоичным. Человек одновременно и "абсолютно" един и принципиально расщеплен. Парадокс (или абсурд) человека - в этом факте со-бытия жизненной непрерывности и рефлективной речевой дискретности, Единства и Двоичности. Преодоление, смягчение, медиация Двоичности v перманентный внутренний нерв человеческого существования.
18. Одна из тех основных оппозиций, с которыми постоянно имел дело человек на протяжении своей культурной истории, - это оппозиция (используя европейский философский язык) "мира трансцендентного" и "мира имманентного". Она предстает как противоположность "верхнего" и "нижнего" миров, мира "мертвых" и мира "живых", мира духов, богов и мира людей. Вечности и Времени, "космоса" и "истории", мира "сакрального" и "профанного" и т.д.
Здесь можно обнаружить следующую структуру: мир трансцендентный присутствует как во "временном" (горизонтальном), так и в пространственном (вертикальном) срезах. Постоянное переживание человеком потери фундаментального Единства (фундаментальная ностальгия) оформляется в мифологию "золотого века" ("потерянного рая"), общую практически всем мифологическим системам. "Блаженное" время мира всегда позади человека, т.е. пребывание в лоне Бессознательного Универсума, где не было противоположностей и не было "времени", то есть не было речи, утрачено.
Примечание: В Ветхом завете миф переструктурируется, перестает быть строго циклическим образованием, леви-строссовской "машиной для уничтожения времени", и становится историческим по существу. Разворачивается линейная временная перспектива. Но это происходит в результате инверсии в структуре времени (здесь я полемизирую с М Бахтиным, который считал миф о потерянном рае производным от мифа о светлом будущем). "Золотой век" ("потерянный рай") оказывается не только в некоем абсолютном прошлом, но становится фактом абсолютного будущего. История обретает экзистенциально значимую цель. Фундаментальная ностальгия обретает форму фундаментальной надежды. Следовательно, цикличность преодолевается не вполне.
По существу, об этом же идет речь в древних космогонических мифах. Космогония это шифровка появления антропологического парадокса, то есть рождения человека и как вида и как особи. Космогонии всегда описывают некое первичное нерасчлененное единство - первичный хаос, первичные воды (самые распространенные представления в архаических культурах) или Великий Предел (он же Беспредельное) у древних китайцев, асат-небытие в Древней Индии, тьма, бездна, вода в Ветхом завете и т.д.
Все это можно интерпретировать как косвенное, метафорическое описание фундаментально-бессознательного "внутриутробного", доречевого состояния, когда сознание и речь еще не отделились в человеке от жизненного континуума.
Примечание: Интересная параллель здесь возникает с гипотезой "пренатального" смысла космогонии у Ф.Б.Я. Кейпера (Кейпер Ф.Б.Я. Космогония и зачатие: к постановке вопроса // Кейпер Ф.Б.Я. Труды по ведийской мифологии. М., 1986. С. 112-146.
Это состояние отнесено в абсолютное прошлое, в начало начал мифологического времени, когда времени еще как бы не было, а, значит, не было и космоса, который всегда обладает бинарной (т.е. рефлективной, речевой, шифтерной) структурой. Затем в мифе фиксируется момент рождения или сотворения бинарного космоса, как начало мифологического времени. Это шифровка рождения шифтерной речи, ФС.
При этом оказывается, что трансценденция присутствует уже и в "вертикальном" срезе уже возникшего бинарного космоса. Если первичный хаос (или его заместители) противостоит бинарному космосу как нечно предшествующее ему, т.е. в горизонтальном "временном" диахронном срезе, то внутри этого космоса, в его пространстве (синхронии) "представителем" первичного единства (т.е. фундаментального Бессознательного) становится "иной" мир в его различных модификациях.
19. Введенная Элиаде [Элиаде М. Космос и история. М., 1987] оппозиция "космос-история" может помочь пролить дополнительный свет на всю ситуацию. Переинтерпретируя Эллиаде можно сказать, что рождение "времени" и "истории" произошло в момент рождения речевого сознания (ФС).
Но, с другой стороны, рождение представлений о бинарном пространстве-космосе тоже есть следствие рождения ФС. Момент возникновения космоса - это и есть момент вспышки ФС в недрах ФБ. В данном случае сознание предстает скорее как упорядочивающий, а не деформирующий фактор. Так обнаруживается базовая и неустранимая амбивалентность сознания - оно одновременно и структурирующий "космогонический") и деструктивный ("исторический") характер. Но структурирующая функция более очевидна, противоположная, деструктивно-темпоральная осознается меньше, но переживается несравненно более сильно, как источник страданий человека.
Поэтому, очередной парадокс - с одной стороны, человек стремится сохранить уберечь "космос" от агрессии "хаоса", т.е. сознательное речевое бытие от npopывов ФБ, с другой - стремление сохранить "космос" связано с желанием уйти от "ужаса истории", от двойственности речи и времени в миф, вечные "архетипы", "эйдосы". Но время, история, необратимость порождаются тем же самым ФС, которое порождает представление о бинарном космосе, поэтому уход от времени есть одновременно попытка ухода от речи и сознания, в частности от их деструктивной (темпоральной) функции.
Примечание: Здесь в том смысле, в котором это понятие используется Элиаде.
Попытка ухода осуществляется как 6ы в два приема. Сначала ФС (т.е. время и история) мифологизируется "останавливается" - относится во "время оно" то есть "космологизируется" Эту функцию ФС назовем сознание-эйдос. Но этого недостаточно, так как "деструктивная" темпоральная, шифтерная функция ФС (сознание-хронос) тем самым не устраняется, а лишь временно "купируется". Речь (простая бытовая речь с ее местоименными, дейктическими, или, как сказал бы Рассел "эгоцентрическими" структурами) возобновляется, "ужас истории" приходит опять. Следующий, более радикальный шаг связан с использованием космогонического, календарного, или более позднего эсхатологического ритуала и наркотического, "экстатического" инструментария, который пытается уничтожить в реальности, или в перспективе, и сознание-хронос, и сознание-эйдос и как 6ы пытается полностью "восстановить" первоначальное фундаментальное Бессознательное бытие, восстанавливает первичное "хаотическое" состояние Универсума и человека.
Этот момент всегда связан с переживанием экстаза, почти "райского" пра-блаженства, в котором исчезают противоположности. Но затем из этого блаженного квазипервичного ритуального "хаоса" неизбежно сначала рождается "космос', что часто осознается как прямая цель ритуала, в то время как бессознательной его целью его скрытым мотивом , я полагаю, является именно возвращение в первичное добинарное, доструктурное хаотическое состояние. Пробуждается нормальная речь и сознание, а следовательно, время, история и необратимость, а вместе с ними непредсказуемость и страдание и, естественно, очередные попытки устранить то и другое - таким образом все повторяется вновь.
Но крайне важно, что описанный цикл (к сожалению для человека с его фундаментальным ностальгическим вектором) не носит полностью обратимого характера. Несмотря на все усилия "остановить время", т.е., по существу, развертывание речи как рефлективно-объективируюшей способности, последняя все равно развивается, и чем изощреннее попытки остановить это развитие, тем неотвратимее оно происходит, так как для поддержания и совершенствования инструментария борьбы с рефлексией и речью нужна дополнительная рефлективная и речевая работа. Эта дополнительная работа ФС и есть, собственно, историчность человека, и он на нее обречен самой природой речевой деятельности.
20. Если вернуться к космологической оппозиции трансцендентного и имманентного миров, то можно обнаружить следующую закономерность: по мере инфляции рефлективной способности трансцендентность "иного" мира в культуре возрастает, постепенно и неуклонно "очищается". И это происходит до тех пор, пока иной мир не предстает как абсолютно "чистый", сверхбытийный, непознаваемый, как Великая пустота, как Абсолютное Единое, как, Небытие, Ничто.
Относительно трансцендентное становится трансцендентным абсолютно. Именно в этой точке рождаются высшие богословские и философские традиции, рождается апофатика. Важно также то, что рождение понятия Абсолютного Бытия и фиксирование его в культуре совпадают или близки к моменту того скачка в рефлективной способности человека, когда сознание и речь делает предметом объективации само себя.
Этот скачок, т.е. рождение лингвистической и философской рефлексии и есть отличительная особенность Осевого времени. Здесь происходит рождение философской рациональности и, как Ответ на этот Вызов (если воспользоваться тойнбианской терминологией) v рождение мировых религий как религий Абсолюта и спасения. "Новая" рефлексия окончательно разрывает "непосредственную" связь человека с мифологическим космосом и архаическим инструментарием и необратимо выталкивает его в "историю".
Человеческая экзистенция приближается к критической точке осознания себя как одинокой сущности, брошенной в море безразличного бытия, в море времени и зла, спасение от которого ищется перед лицом Единого. Таков в основном и был экзистенциальный итог "первой волны" всемирной истории. Это та близкая к "максимуму" точка "стрелы времени", которую мы здесь условно и гипотетически рассматриваем как линейное и непрерывное образование.
21. Я сделал попытку построить, вернее, очертить некоторые важные точки "стрелы исторического времени" как некоей абстракции развертывания антропологического конфликта. Эти точки суть: начало процесса (гипотетический момент вспышки речи и сознания (ФС) в ФБ, длительный мифологический "доосевой" этап, наконец, - Осевое время как некий "максимум" рефлективно-объективирующей и отчуждающей способности, когда внутренняя конфликтность человеческого существования достигает почти предельного уровня напряжения. Затем следует период, который можно назвать "послеосевым". "Послеосевые" культуры - это те культуры, которые уже прошли "точку кипения" Осевого времени.
В этой картине важной является дополнительность горизонтального и вертикального "срезов". В диахронном плане мы имеет ту или иную картину последовательности стадий в развертывании рефлективности, объектного горизонта. В синхронном плане ? типологическую картину конфликтного взаимодействия ФБ и ФС.
То есть в любой момент истории мы обнаруживаем ту или иную, как в типологическом, так и в стадиальном смысле, специфическую форму фундаментального конфликта.
22. Еще раз повторим основной "антропологический диагноз". В результате вхождения ФС "мир" потерял внутри и вне человека первоначальное "внутриутробное", доречевое бессознательное единство и жизненную непрерывность. Он расщепился, так как возникло неизбежное для языка, речи, сознания оперирование бинарными оппозициями.
Мир предстал как, той или иной формы, двоичная структура. Двоичность (то есть оппозиционность речевой, языковой структуры) и попытки как ее медиации так и тотального преодоления пронизывают насквозь всю историю от традиционных архаических культур до современной цивилизации, от бытового уровня, до уровня великих церковных ритуалов, философских систем, или "больших" научных теорий типа Общей теории относительности, или Единой теории поля.
Космологически Универсум благодаря ФС распался на две половины мир "тот" и мир "этот" , мир видимый" и мир "невидимый", мир "вечный" и мир "временный" и т.д. Причем мир "иной" неуклонно развивался от почти полного аналога (но с другим знаком) миру видимому (архаика) до своего, так сказать, "нулевого" варианта ("осевой" и "послеосевой" этапы). Этот "нулевой" вариант - основа как монотеистического и апофатического (так как Абсолютность предстает как Ничто при попытке его корректного описания), так и "атеистического" воззрения которое в этом контексте не имеет ничего общего с тривиальным "безбожием" (Среди Отцов Церкви об этом говорил Максим Исповедник, среди современных мыслителей - Ясперс и Хайдеггер).
Примечание: Практически для всех "послеосевых" традиций философствования и богословия характерно следующее отождествление: 0 = бесконечность = 1 = 3.

23. Экзистенциальная сложность происходящего связана еще и с тем, что невозможно, как того хотелось бы, в том числе и Ницше, вернуться к потерянной целостности, просто "сложив" две распавшиеся "половинки", или игнорируя их наличие. Их сумма не paвна фундаментальному Единству Универсума, которое всегда остается трансцендентным для речевого сознательного бытия. В истории человека никогда не было точки "до грехопадения", до расщепления, так как сама структура бытового языка и речи, то что делает человека человеком, дискретна, бинарана, шифтерна, автореферентна.
Если говорить о понятии "трансценденция", то она ощущается на поздних осевых и послеосевых стадиях культуры и как нечто абсолютно внешнее, внемирное, так и нечто абсолютно внутреннее, глубинно связанное с экзисценциальной сущностью человека, почему и возможен, вероятно, апофатический мистический опыт.
Подчеркнем, что и атеизм, (в отличие от несколько иначе устроенного зрелого агностицизма) как, судя по всему, необходимый момент осевой стадии (он был представлен и в древнегреческой, и в древнеиндийской традиции, например) можно интерпретировать как своеобразную парадоксальную форму все же религиозной, гармонизирующей, мифологизируещей реакции человека на свое бытие. Логическая возможность атеизма проста и связана с противоречивостью абсолютных понятий (например "актуальной бесконечности"), с апофатической диалектикой Ничто.
24. Возвращаясь к Осевому времени, важно упомянуть контакт эллинистически-римской цивилизации с ветхозаветной традицией и христианством. Этот контакт привел к образованию христианизированной Римской империи. С определенными оговорками можно считать, что на этом первая волна всемирной истории подошла к концу. Все "осевые" культуры средиземноморского региона (и частично восточные культуры) образовали некий относительный синтез и подошли к тому пределу, когда рефлексия и экзистенциальная конфликтность достигли апогея, а инструментарий онтологической гармонизации (мировые религии) по своей мощи был достоин этого уровня напряжения.
25. То, что произошло далее, определило облик всей последующей истории человечества. Падение Римской империи под ударами варварских германских племен привело к центральному разрыву в ткани мировой истории.
Этот разрыв - следствие стадиального наложения, в результате которого предосевое родовое сознание германцев получило в наследство весь сложнейший комплекс стареющей позднеантичной христианизированной культуры. Племена, жившие или осевшие в результате Великого переселения народов на территории громадной империи, должны были пройти собственный путь к Осевому времени. Но, разрушив и одновременно неизбежно унаследовав древнейшую культуру, они себя, не ведая того, распяли на кресте чужой мудрости, которая и типологически и стадиально была удалена от них.
В результате мощного взаимодействия, постепенной диффузии энергичной молодой предосевой культуры (с ее родовым и архаичным мифологическим сознанием): и как духовно-религиозных, так и социальных форм послеосевой, сильно рефлектированной и "урбанизированной" эллинистически-римской христианизированной культуры, образовалось нечто совершенно новое - возник феномен западноевропейского средневековья.

26. Тысячелетие средневековья можно уподобить алхимической колбе, в которой "варилось" два сильнейших "реактива". В результате "сварилась" новая европейская культура, сверхдинамизм которой изменил весь мир. Все особенности европейского человечества нового и новейшего времени есть следствие экзистенциальной драмы средневековья. Последняя определяется "шоком", который получило варварское "коллективное бессознательное" (то есть вся культурная экзистенция) в результате христианизации и "романизации", а также процессом интенсивной варваризации христианской церковной культуры.
Примечание: См. раздел "Новые аспекты изучения "Охоты на ведьм"" в реферативном сборнике ИНИОН "Культура и общество в средние века: методология и методика зарубежных исследований" (М., 1982).

27. Проследить "алхимические превращения" западноевропейской культуры можно на нескольких небольших примерах.
Обратим внимание на такое характернейшее (и вызывающее пристальный интерес современных медиевистов) явление, как "охота на ведьм". Она разразилась на самом взлете Ренессанса. 1487 год (уже написаны "Венера" Ботичелли и "Мадонна Литта" Леонардо) - издается "Молот против ведьм" Инститориса и Шпренгера. Церковные институры и церковная мысль руководят охотой на протяжении всей "эпохи взлета культуры и гуманизма". По свидетельству А.Я. Гуревича, провозвестник "единой религии" и гуманист Жан Бодэн, чьим именем названо бельгийское общество по изучению юридических и политических институтов, был автором трактата "Демономания ведьм", в котором утверждалась необходимость войны с колдовством с помощью костров, пыток и доносов. Трактат появился в 1580 г.
Примечание 1: См. раздел "Новые аспекты изучения "Охоты на ведьм"" в реферативном сборнике ИНИОН "Культура и общество в средние века: методология и методика зарубежных исследований" (М., 1982).
Примечание 2: См. также: Брюсов В. Огненный ангел // Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т, М., 1974. Т. 4.

28. Отношение же католической христианской церкви к этой проблеме в эпоху раннего и зрелого средневековья было иным. Сама вера в колдовство и ведьм оценивалась как языческий пережиток и суеверие. Покаянная эпитимья накладывалась на тех, кто подпадал под влияние этого суеверия. В XII в. Иоанн Солсберийский называл веру в ведьм "достойной презрения глупостью" и "баснями".
Только начиная с XIII в. началось постепенное проникновение веры в колдовство и шабаш в церковное сознание, но до организованной "охоты" было еще далеко. Перелом произошел в конце XV в., с этого времени начинают преследовать не только ведьм (вера в которых ранее оценивалась как "народная глупость"), но и тех, кто не верил в их существование. Две культуры, противостояние которых было очевидно в средневековье, диффундировали. Уже нет "язычества" и "христианства", а есть оязыченное, варваризованное христианство и христианизированное язычество.
29. Эти два встречных процесса (варваризация христианства и христианизация варварства) привели к феномену Реформации. Реформация - такой же продукт "варваризации" христианства, как и современная ей католическая церковь, хотя субъективно именно борьба с варваризацией была одной из причин реформационного движения. Протестантизм я считаю новой, сугубо новоевропейской "мировой религией", и в самых разнообразных его формах был подлинно "массовой", "народной" религией, в которой уже почти невозможно различить противостояние двух культур - высоколобой письменной и культуры "немотствующего большинства". И, естественно, протестанты с не меньшей энергией занялись "охотой". Костры горели и в XVII, и XVIII в.
Примечание: Постренессансное католичество и протестантизм в новоевропейской культуре явились прямым следствием "второго осевого времени", по существу, совершенно новыми религиями спасения, специфичными именно для данной культуры.

30. Рождение уже "цельной" культуры как результата длившейся тысячелетие диффузии в принципе совпадает с собственным "осевым временем" тех варварских (в основном германских) народов, которые когда-то начали новый виток истории. Таким образом, эпоха Ренессанса становится вторым Осевым временем мировой истории. Именно с этого момента начинается неуклонная экспансия "кипящей" западноевропейской культуры на все мировое пространство.
31. Процесс средневековой диффузии культур станет понятнее, если учесть, что практически вся территория Западной Европы была покрыта густой сетью церковных приходов. Каждый человек, принадлежащий к архаической родовой, в основном аграрной, общности, обладающий и своей картиной мира, и своей этикой, и своим онтологическим гармонизирующим инструментарием, должен был регулярно подвергать себя на исповеди подробному самоанализу и рефлексии, причем с позиции стадиально и типологически удаленной от него культуры.
Все представления, связанные с укорененностью человека в природе, в роде, оценивались высоко рефлектированным христианским сознанием как принципиально греховные и дьявольские. Борьба, носившая сугубо экзистенциальный характер, происходила в душе каждого человека на протяжении многих поколений. Душа средневекового человека, сама того не ведая, страдала от крестной муки, этой постоянно натянутой в ее глубине пружины.
32. В конце концов эта пружина сорвалась - родилась культура, обладающая исключительной "пассионарностью". Европейский человек обнаружил, что он "свободен" от природы. Впервые в истории отчуждение и объективация зашли так далеко, что сознание смогло посмотреть на мир как на "чистый" объект, а на себя как на "чистый" субъект. Мир предстал как арена сначала мысленного, а затем реального экспериментирования и поле для реализации теоретических замыслов. Были отброшены все бессознательные "экологические табу", свойственные архаическим культурам. Рождалась теоретическая и экспериментальная наука и вслед за ней технологическая цивилизация нового и новейшего времени.
Примечание: Речь идет о роли и соотношении мысленного и реального эксперимента в послегалилеевской науке.
В этом контексте интересен факт, на который обратил внимание Марио Льоцци в "Истории физики". 0н утверждает, что греки обладали достаточными знаниями, чтобы создать индустрию, машины и предвосхитить XVIII век. Почему этого не произошло?
Кажется вполне правдоподобным предположение, что произойти это могло только в той культуре, в которой были окончательно оставлены архаические механизмы экологической саморегуляции. Такой культурой оказалась западноевропейская цивилизация, прошедшая тяжелейший искус варварско-христианского средневековья. Памятником этого противостояния хтонического варварского и спиритуального христианского сознания является европейская готика. Мистическая архитектоника и варварский орнамент составляют ее сущность. Более поздним и более трагическим воплощением этого конфликта явилась живопись Босха, где христианский и языческий карнавальный ("адский") космосы даются в напряженной и парадоксальной синхронии.
Примечание: Таким образом, взаимодействие "народной" культуры и культуры христианской приобретает несколько иной характер, чем в работах М.Бахтина, А.Я. Гуревича, и школы "Анналов" (Ле Гоффа, Дюби и др.)

33. Результатом "сорвавшейся пружины" была и невиданная пространственная экспансия, которая привела к открытию Нового света и началу американской цивилизации.
34. В дополнение к разговору о специфике средневековья следует обратить внимание и на тот факт, что социальные исследования последних лет пришли к выводу о сложном генезисе раннего феодализма в Западной Европе (А.Я. Гуревич и др.). Последний представляет собой весьма своеобразную социальную систему, в которой родовые структуры германцев были переплетены с поздне-античными социальными формами. Диффузия этих структур, а следовательно сам европейский феодализм - уникален. Другими словами, феодализм и неизбежно следующий за ним капитализм могли возникнуть только в результате описанного разрыва - стадиального культурного наложения, а не возникли плавно и эволюционно из предшествующей формации.
35. Таким в общих чертах видится драматический генезис западноевропейской "фаустовской" культуры. Кажется несомненным, что напряженность экзистенциального мира средневековья определила весь исключительный, глобальный драматизм истории человечества последующих веков. Взрывообразный динамизм евро-американской экспансии, все развитие современной технологической цивилизации с ее глобальными приобретениями v открытостью и информационностью, но и с ее глобальными проблемами - экологической, ядерной и террористической угрозами - объясняются только тем, что когда-то варвар-германец, осев на завоеванных землях или просто попав в ареал Римской христианизированной империи, унаследовал от стареющей "послеосевой" культуры ее великие духовные, юридические и социальные достижения.
Все последовавшее за этим, может быть по аналогии, объяснено адлеровскими механизмами "компенсации" и "сверхкомпенсации" как неизбежной реакции на разорванность экзистенции средневекового человечества.
36. В качестве краткого заключения можно сказать следующее. "Диагноз", который можно было бы поставить в результате проведенного анализа свидетельствет о фундаменталтьных структурных проблемах, что и следовало ожидать.
Более или менее понятно, что антропологический парадокс, изначальная экзистенциальная драма человечества, получает сейчас свое предельное выражение и может быть сформулирована как фундаментальный конфликт Сознания и Жизни или Лингвистическая катастрофа. Понятно также, что экстремизм в поисках инструментария для гармонизации этого конфликта и всех частных его проявлений не допустим, да и не эффективен.
Хватит ли человеку ума и сил для преодоления создавшихся проблем? Остается надежда, что исключительность создавшейся ситуации удержит человека от последнего смертельного шага. Но, даже если вдруг так случится и человечеству удастся выжить, глубинные онтологические диссонансы неизбежны.
Поэтому наиболее оптимистичный взгляд возможен, когда речь идет об индивидуальной экзистенции, которая всегда имеет возможность выбора и возможность (может быть кажущуюся) прямого самоконструирования.
Определенный скепсис же кажется оправданным при взгляде на человечество в целом, так как не понятно, способно ли оно в принципе выработать такой механизм саморегуляции, который, при сохранении жизни на Земле, сохранил бы свободу, человечность и человеческое достоинство.

Сообщение отредактировал Михаил Аркадьев - Jan 11 2006, 12:02 PM