IPB

Здравствуйте, Гость ( Вход | Регистрация )

[ Каскадный ] · Стандартный · Линейный

> Беспочвенность и ускользание, К вопросу "что такое философия"?

Михаил Аркадьев
post Jan 9 2006, 03:24 PM
Отправлено #1


Участник
**

Группа: Club Members
Сообщений: 24
Из: Москва




М. Аркадьев

Беспочвенность и ускользание
или
"что такое философия?"

Философия, с моей точки зрения, не способ построения или объяснения мира, и тем более не форма знания. Религиозная мысль, например, должна быть достаточно мужественной, чтобы признавать бессмысленность любых аргументов в пользу Бытия Божия, кроме глубочайшей экзистенциальной потребности человека. Потребности в чем? В гармонизации драмы своего Бытия в Мире. Для гармонизации того, что можно было бы назвать "фундаментальным диссонансом". Этот диссонанс можно описывать как "греховность" человека, и это вполне корректно, если не вкладывать в это понятие морализирующий смысл.

Функция же философии - прямо противоположна религиозной. Эта функция не в гармонизации диссонанса, а в его максимальном развертывании, описании и осознании. В том числе и потому, что только осознание всей разветвленной реальности и неустранимости этого диссонанса может привести к постановке проблемы если не его разрешения, то способов его вынести. Поэтому философия, прежде всего вопросительна. А вопросительность человеческого бытия с трудом выносится самим человеком, как в себе, так и в других. Поэтому "эффект Сократа", в смысле "цикуты" в той, или иной форме, неизбежен для любого философствующего, то есть радикально вопрошающего. Философия - это систематичность вопроса, а не системность ответа.

А ведь так хочется ответов, просто позарез! Поэтому человек так легко режет в себе, и в других тонкую ниточку вопроса, ради твердой почвы ответа. Беда заключается в том, что сам язык, наша речь устроена вопросительно. Поэтому для тех, кто хочет, во что бы то ни стало, окончательных и бесспорных ответов, самое главное это вовремя проконтролировать речь - свою, или чужую. Свобода слова, которая всегда свобода внутренней "диалогичности" речи (хотя бы потому, что одной из языковых универсалий является противопоставление личных местоимений) с такой же легкостью уничтожается в себе, как и в других. Стоять в точке вопроса - тяжкое бремя, и несут ее единицы.
Однако достоинство человека в способности вынести пронзительность Вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов вполне понятна и простительна. Но философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее в других.

Но не тем, кто уже решился вести философский разговор. Если разговор такой начат, и осознается разговаривающими как именно философский, надо всегда помнить, что он так же опасен, как восхождение на Эверест. Не хочешь - не поднимайся, но уж если пошел, то непреодоленный страх еще более опасен. Опасен для того, ради чего начато восхождение - для философского вопрошания. Для всего же остального опасно именно последнее.

Напоминаю строчку из Гельдерлина, которая, с моей точки зрения, очень тонко выражает мудрость философствования: "Где опасность, там и спасение". НО ИМЕННО - ТАМ, В ТОЙ САМОЙ ТОЧКЕ ОПАСНОСТИ, А НЕ РЯДОМ! ТАМ ГДЕ СИЯЕТ ОБНАЖЕННЫЙ КЛИНОК ВОПРОСА, НЕ ОСТАВЛЯЮЩИЙ ВОЗМОЖНОСТИ ДАВАТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ И ЯСНЫЕ ОТВЕТЫ И, тем самым, ОБНАЖАТЬ КЛИНКИ ДРУГОГО РОДА. В этом достоинство философии - в мужестве радикального сознания. Не могу не вспомнить Гете: "Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею". Спешу оговориться, что как действующий, так и мыслящий - это функции, а не личности. В личности же эти функции всегда, так или иначе, пересекаются.

Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность вопросов, причем вопросов фундаментальных. При внимательном анализе становится ясным, что философия, дающая ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ ответы - это просто субститут религии. И в этом смысле религия оказывается честнее своего субститута.

Честность же философствования, как мне кажется, в открытости вопрошания - в "знании о незнании" Сократа, в "ученом незнании" Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в "беспочвенности" Шестова, в "ужасе"(die Angst) встречи с Ничто Хайдеггера, в деконструкции Деррида и т.д. Причем цель и любовь - "фило" здесь - не получение ответов, а именно стояние, вернее, пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, которая и есть мета-физическая точка, точка транс-ценденции. Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество (Gottheit Майстера Экхарта, которое он отважно противопоставлял личному Богу, за что, судя по всему, и поплатился в Авиньоне) является тем, чем и может только являться - абсолютным прощанием и неуловимостью.

Для меня религиозный ответ на фундаментальные вопросы не является приемлемым по многим причинам. И, прежде всего, вследствие самой претензии на окончательный ответ. Но при этом я считаю религию честнее в этом отношении той "философии", которая заимствует у религии эту претензию.
Честнее, потому что не называет свою веру знанием, что с таким удовольствием делает "философия".

Для меня философствование не есть средство и путь к окончательным ответам, будь то в религиозной, научной, или любой другой форме. Я считаю подлинным, захватывающим и самой трудным именно зависание над бездной вопросительности, которую я считаю структурой самого человеческого бытия. Все попытки уйти от вопросительности человеческого существования, вопросительности, связанной просто с наличием языка и сознания, я считаю бегством. Другое дело, что это бегство чаще всего простительно, так как вынести пронизывающий холод вершин вопрошания трудно и страшно.
И холод этих вершин выдерживают только философы по призванию. И философы эти не создают систем знания, а честно показывают «систематичность» и логику самой неизбежности вопроса. Кстати, только под таким углом понятые системы Шеллинга, Гегеля, Соловьева приобретают собственно философский статус. В противном случае они просто, как я уже говорил, субститут религии. И особенно тогда, когда оперируют категорией знания. Я ничего, кстати, не имею против этой категории, если мы сохраняем при этом условность, вероятностность и относительность этого понятия.

С моей точки зрения, все понятия в философии совершенно не готовы, и существуют для того, чтобы постоянно их как бы деструктурировать, лишать определенности, но таким образом, чтобы эта неопределенность была полностью проговорена, и тем самым высветлена, прояснена «определена». И радикальный вопрос в философии не средство, а цель. Именно он имеет смысл, а не то, что вопрос это "так себе" - а смысл - это - "да"! Я пытаюсь свою точку зрения на философствование описать как такое радикальное вопрошание, которое стремится к тотальной демифологизации. При этом миф, будучи выгнан в дверь, все равно ведь пролезет в окно, но само это «окно» должно быть таким, чтобы миф был абсолютно виден, проявлен, осознан именно как миф.

Философия, как любовь к мудрости не является никаким другим знанием, кроме как знанием о незнании, и это самое трудное знание, и его культивирование не так просто.

Философия не есть тотальное знание, она скорее, просто деятельность по активизации рефлексии. А рефлексивность есть одно из фундаментальных свойств языка. ПАРАДОКСАЛЬНЫМ ОБРАЗОМ ФИЛОСОФИЯ ОКАЗЫВАЕТСЯ ЧАСТЬЮ, А НЕ ЦЕЛЫМ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ТОГО, ЧТО ОНА ПРИВЫКЛА О СЕБЕ ДУМАТЬ.

Эта частичность философии именно парадоксальна. Так как может быть вписана в систему, отдающую себе отчет в вероятностности своих постулатов. А само осознание вероятности такого рода - философское дело. И это рефлексивный парадокс, парадокс автореферентности философской мысли, парадокс неустранимый и плодотворный.

Моя «философская инициация» началась именно с того, что я пытался подвергнуть анализу саму возможность знания, в его противоположности, или, правильнее, РАЗЛИЧИИ, с понятием веры. И инициализирующим шоком для меня была формулировка того, что, по сути логической, фундаментальной разницы между верой и знанием не существует. Что я имею в виду? Образцом знания является знание научное. Полагаю, что мы согласимся на этом тезисе. (Если нет, предлагайте свои, и аргументируйте - почему).

Пока я начну с обсуждения предположения о знании, КАК НАУЧНОМ (В ОСНОВНОМ) ФЕНОМЕНЕ. А в науке образцом знания, о котором я бы хотел говорить, является физика. Математика (чистая) — вещь совершенно особенная, и споры о статусе математического знания давно ведутся внутри самой математики. Впрочем, как всем известно, аналогичные дискуссии велись в эпоху бури и натиска квантовой теории в 20-30 годах. Актуальность этих проблем для философов и для мыслящих физиков не остыла, как мне кажется, до сих пор. Но не будем пока о парадоксах квантовой теории, а обратимся просто к тому, как функционирует то, что нерефлективно называется знанием в физике.
(Кстати, хочу обратить внимание, что категорию знания часто употребляют именно нерефлективно, так, как будто ее смысл очевиден. Но именно потому, что это одна из базовых категорий, она требует постоянной и фундаментальной критики).

Знание в физике складывается примерно таким образом - есть эксперимент и теория. Именно эксперимент чаще всего нерефлективно относится по ведомству «реальности». И это почти правильно, если не учитывать некоторые тонкие моменты, когда, по словам Эйнштейна, сказанным им Гейзенбергу во время обсуждения физического статуса треков в камере Вильсона: «только теория определяет, что мы, собственно, наблюдаем». Но предположим, что мы понимаем, что именно мы наблюдаем в эксперименте (хотя само по себе такое предположение не вполне критично). Тогда положительный результат эксперимента, скажем Майкельсона-Морли, или, скажем, любой эксперимент с ускорителем на обнаружение элементарных частиц, считается значимым, если он ПОВТОРЕН некоторое количество раз. Принципиальный вопрос: какое количество раз? Какое именно количество положительных экспериментальных результатов достаточно, чтобы сначала небольшое сообщество физиков, а затем все более и более широкое, приняло этот результат в качестве ФАКТА? Ведь совершенно очевидно, что любое, повторю - любое количество положительных результатов не снимает вероятности того, что следующий эксперимент даст отрицательный результат.

Другими словами, о знании можно сказать, что, скорее всего, оно носит вероятностный характер, и, что крайне важно, характер интерсубъективный. То, что нерефлективно называется знанием, оказывается родом ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОЙ ВЕРЫ. И это нормально и честно. Единственное, что отличает научную позицию от религиозной, заключается в том, что наука, как некая система, причем помимо субъективных устремлений конкретных ученых (которые могут думать как им угодно) вырабатывает свой инструментарий для постоянной критики своих результатов и своих базовых понятий. Если что-то и берется в науке на веру, то в виде осознанных предположений, которые могут быть в любой момент пересмотрены. В отличие от религиозных догматов, которые в качестве таковых по определению не подлежат критике. Именно поэтому критика догматов бесполезна, с богословской точки зрения, так как они с самого начала мыслятся как иррациональный и парадоксальный, даже абсурдный, если вспомнить псевдо-Тертуллиана, предмет осознанной веры.

Труднее дело обстоит с аргументом Декарта. Его тезис, что мы можем сомневаться во всем, кроме как в самом факте сомнения, один из самых убедительных в истории знания. Но тут в дело вступает очень тонкая аргументация, в частности аргументация онтологических и не онтологических предположений. Я полагаю, что необязательно придавать сомнению абсолютный онтологический статус, для того, чтобы, пережив шок аннигиляции мира, тут же начинать строить этот мир на базе достоверности cogito. Но, по крайней мере, это достойный предмет для обсуждения, и он самим Декартом осознан как таковой. Кстати, это единственный известный мне пример знания, которое можно почти без поправок, называть этим именем, и то - обратите внимание на субъективный и интерсубъективный характер cogito.

Вот, собственно и все, что нам остается. Все остальное - еще более не очевидно и подлежит методическому сомнению. Методическому, подчеркиваю, а не хаотическому. Именно хаотическое сомнение приводит к замене одной дурной веры на другую. Хотя, наверное, лучше хаотическое сомнение, чем методический догматизм. Но и это спорный тезис. Так как в самой методичности есть дисциплина мысли, которая, при честности мыслящего, может (хоть это и мало вероятно) привести к фундаментальному сомнению, то есть к философскому состоянию.

Теперь о мифе. Миф, при попытке дать ему строгое определение, это просто любое предложение, или слово, в основном имя (нарицательное, или собственное), используемое так, как будто оно полностью тождественно некоторой реальности. Подчеркиваю - полностью. То есть предложение, или слово, используемое нерефлективно. Типичный образец мифологизации - полное отождествление имени с его носителем. Скажем, отождествление Имени Бога и Бога. Как это было, например, но отнюдь не только, в древнеиудейской традиции, где Имя Божие было полностью табуировано (за исключением, если не ошибаюсь, одного раза в году и только для жрецов Храма).

Имя вообще парадоксальная вещь - оно ведь создается для того, чтобы различать людей. Тогда, в принципе, каждый человек должен был бы носить свое имя, которое бы никогда не повторялось. Но реально мы пользуемся именами, которые может носить любой другой человек. Как это возможно? Для чего? Вероятно, для того, чтобы различать имя и его носителя. Обратите внимание, что если первая функция имени, первый уровень различения (людей между собой) осознается очень хорошо, то второй (всего лишь только второй) уровень, уже почти не осознается.

Действительно, осознать, что повторяемость имен вещь принципиальная, так как она необходима, чтобы различать имя и его носителя, гораздо труднее и сама эта мысль кажется несколько неожиданной и нетривиальной. Повторюсь: собственное имя автореферентно, то есть это не столько средство для различения носителей, сколько способ различения самого имени и его носителя. Попытка же полностью отождествить имя и его носителя - древнейший и почтенный способ мифологизации. Я предлагаю специальный термин для этого процесса - сингуляризация, сведение в одно. Другими словами миф - это сингуляризация, то есть такое отождествление имени и денотата, которое забывает, вернее, хочет забыть о моменте их различия. Вообще борьба с различием, забвение различия - фундаментальный инструмент преодоления первичного диссонанса, то есть переживаемой человеком вырванности из тождества.

Мое настаивание на вопросительности - это мое нежелание уходить от различия. И только тот ответ мне представляется приемлемым, который СОЗНАТЕЛЬНО, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Именно поэтому я убежден, необходимо всегда различать понятие «реальность», то есть имя, и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность».

Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это как раз та ситуация, как мне кажется, которую хотел описать Кант, различая «вещь-саму по себе» (или «вещь-в-себе») и явление, феномен, то есть то, что мы принимаем, как могущее быть совпавшим с нашим возможным описанием. Поэтому, когда я говорю о чем-то «миф», я имею в виду такое употребление понятий, имен, предложений, когда предполагается их очевидность и тождественность с чем-то, с некоей истиной, реальностью и так далее. Для философского употребления понятий характерно удержание в памяти того фундаментального различия, которое порождает вопросительность по отношению ко всему, что мы сознаем, познаем, видим, ощущаем. Вопросительность, различительность не какую-то там вообще, а совершенно определенную - вопросительность самой истины, самого бытия, самого нашего существования. В том числе и вопросительность и неготовость, РАЗЛИЧИЕ смыслов внутри всех тех понятий и самих понятий, которые я сейчас употребил.

Когда мы заглядываем в бездну небытия, мы одновременно заглядываем в бездну Бытия. И этот парадокс неустраним. Для меня, в моей юности основным философским вопросом был следующий: "Как можно помыслить бытие чего бы то ни было, без равновеликой возможности помыслить его небытие, И НАОБОРОТ?".

Удерживаться в точке вопроса надо не потому, чтобы устоять перед бессмыслицей, а потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность же не нуждается в таком отождествлении. Реальность вполне хорошо себя чувствует в качестве перманентно ускользающей. Более того, наша настоящая ориентация в реальности нуждается в этом постоянном ускользании, в критическом к себе отношении. Иначе мы просто перестанем по настоящему ориентироваться в новом пространстве, а будем просто ходить по протоптанным тропам. Но протоптанная тропа это ведь не то, что нужно философу?

Любое научное исследование НИКОГДА не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, именно как бы "отвернулось от реальности", отвернулось в методическом смысле. Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального мысленного эксперимента. На всякий случай напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности (напомню, что первая классическая формулировка этого принципа принадлежит Галилею) ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЙ В ПРИРОДЕ. С точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

Другими словами, чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность ускользнуть. И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт - подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис о том, что «реальность сама себя показывает». Нет, НЕ ПОКАЗЫВАЕТ. И именно это осознание, и именно это различение, именно этот момент ускользания есть ФИЛОСОФСКИЙ МОМЕНТ и ФИЛОСОФСКОЕ ДЕЛО. Все, что делал дальше Галилей, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей, и пр. - дело уже не философское, а собственно научное.

Здесь радикальное различение функций ФИЛОСОФИИ И НАУКИ. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто ВЫНУЖДЕНА совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым ПРИХОДИЛОСЬ (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности», именно для того, чтобы перестать относиться к реальности, как к тому что «само себя показывает». Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно для этого Н.Бору понадобился принцип дополнительности. И этот принцип основан был на прискорбном факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, факте, что микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально ненагляден.

Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т.д. смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что: "вот мы ее сейчас схватим за хвост, это вопрос времени, ничего, никуда не денется, не ускользнет!". А в том смысле, что сама природа "объективной" РЕАЛЬНОСТИ физического микромира - в перманентном ускользании. И вся квантовая теория, включая все, что из нее следует, например возможность нашего электронного философствования, есть теория фундаментально ускользающей реальности.

Другими словами само утверждение, что «реальность сама себя показывает» есть как раз классическая мифологизация, причем старая, как мир. Мифологизация, строящаяся на механизме полного отождествления высказывания и предмета высказывания. Это не значит, что она плоха. Если очень хочется - мифологизируй на здоровье! Просто, если все-таки интересует философское дело, придется себе самому подробно объяснить взаимодействие мифа о реальности, и самой реальности, в саму сущность которой входит ускользание.

Кстати, это утверждение имеет и правовой аспект. Ни один цивилизованный суд, подчеркиваю - цивилизованный, а не то, что под судом именуется сейчас в России, никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя показывает. ТАКОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ В СУДЕ ЕСТЬ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ НАРУШЕНИЕ ПРАВА КАК ТАКОВОГО. Именно поэтому введены все тонкие и тончайшие процедуры (именно из-за этой тонкости так недолюбливают адвокатов те, кто уверен, что с реальностью, а следовательно с правом, никаких проблем нет) отслеживания сомнений в реальности. Процедуры эти строятся на предположении, что настоящая ориентация в реальности возможно только при установке не ее принципиальное, подчеркиваю - ПОСТОЯННОЕ И ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ускользание. Ни одно свидетельское показание в суде, никакая прямая улика не принимается судом в качестве ОКОНЧАТЕЛЬНОГО, не могущего быть в принципе подвергнутого сомнению и опровержению. Именно для этого введена процедура суда присяжных. Присяжные, а, следовательно, и суд вообще - никогда не отвечают на вопрос о РЕАЛЬНОСТИ. С точки зрения права это было бы фундаментальным нарушением.

Присяжные, а, следовательно, и суд отвечают только на вопрос «виновен, или «невиновен». А этот вопрос не имеет прямого отношения к реальности происходящего. Почему окончательный вопрос в суде формулируется только так, а не иначе? Потому что именно в юриспруденции хорошо осознан факт, что любая реальность может не совпасть с самой убедительной системой ее описания. Этот факт осознан потому, что в основе права лежит ПРЕЗУМПЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ, то есть принцип "не навреди". Поэтому к фундаментальным правовым принципам, нарушение которого есть нарушение права как такового, относится принцип «любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого».

В России историческая трагедия есть перманентный способ существования именно потому, что соблюдение этих принципов всегда целенаправленно нарушалось для того, чтобы Власть была неконтролируема.

Отношение к реальности, как к тому, что «само себя показывает» (в форме ли картезианской очевидности, в форме ли феноменологической гуссерлианской, или в форме «непотаенности» Хайдеггера, или в форме школьной "объективной реальности" - все это уважаемые мной точки зрения, можно привести сколько угодно примеров), есть трудно уловимое нарушение самого ПРАВОВОГО ПРИНЦИПА ОТНОШЕНИЯ К РЕАЛЬНОСТИ. В этом отношении я (отнюдь не только я) нахожусь в ситуации постоянной полемики с указанными моментами в текстах философов.

Философствование, это - если угодно - перманентный правовой процесс с постоянным обсуждением сомнений в пользу «обвиняемого» - реальности. Еще и еще раз подчеркну - ОБСУЖДЕНИЕ СОМНЕНИЙ. Таким образом «обвиняемый» - реальность, имеет всегда возможность быть оправданным - ТО ЕСТЬ УСКОЛЬЗНУТЬ. ТАКОВО ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ ПРАВО РЕАЛЬНОСТИ. И ЭТО ПРАВО ОТНОСИТСЯ К СТРУКТУРЕ САМОЙ РЕАЛЬНОСТИ. С моей точки зрения это просто честность, радикальная честность мысли, но и не только мысли, но и души, способной к состраданию и исходящей из этического принципа «НЕ НАВРЕДИ». Здесь, в точке «презумпции невиновности» эпистемология, право и этика совпадают до неразличимости.

Естественно, порицаем мы насилие не как философы, а как живые, страдающие и сострадающие люди. Философия вряд ли должна заниматься порицанием или оправданием. Она должна, с моей точки зрения, прояснять попытки «сбежать от абсурда», как сказал бы Камю, или фундаментального диссонанса и лингвистической катастрофы, как пытаюсь формулировать я. Вслед за Камю я называю эти попытки «философским самоубийством», то есть попытками уйти в целостность, синтез, что эквивалентно попытке избежать страдания посредством самоубийства. Но самоубийство в этом отношении честнее в своем радикализме и свободе. О фундаментальной "логической" роли смерти я более подробно говорю в «Лингвистической катастрофе». Речь идет не об оценке, заметьте, а о структурном анализе, своего рода философском психоанализе. Что, впрочем, после Сартра, никого не должно смущать. Хотя я вовсе не солидаризируюсь с Сартром в конкретных результатах анализа.

Так вот, я противник теоретического снятия и синтеза. Уж лучше реальное самоубийство! Теоретическое, неосознанное, "вытесненное самоубийство" противоречит моим представлениям о самой функции философии, о чем я неоднократно уже говорил. Вернее «синтез» для меня если и возможен, то только в форме дополнительности, то есть в форме абсолютно исключающей синтез и снятие противоположных понятий в более высоком по уровню понятии. Я восхищаюсь Гегелем, но в некоторых вопросах стою на стороне Киркегора. И не потому, что мне нужен противник, а потому, что я считаю такое употребление философии, парадигматическим выражением которого является и Платон и Гегель - злоупотреблением философией и попыткой быть субститутом религии. Еще и еще раз подчеркну - проблемы именно в этом - в понимании того «Что такое философия» и того, каким же она делом занимается.

Для многих фундаментальное вопрошание есть только вход в философию (как у Декарта, или Шеллинга), а для меня целиком вся философия, а то, что в абсолютном большинстве философских текстов дело обстоит скорее ближе к первому представлению, свидетельствует для меня просто о том, насколько сильна в человеке ностальгия по целостности. Я сам охвачен этой ностальгией чрезвычайно, но считаю, что способы ее удовлетворения не должны называться философией. (А способов этих множество: от самых возвышенных, до самых низких. Но все это способы удовлетворить фундаментальную ностальгию, «замазать» онтологическую трещину и абсурдность человеческого бытия. На здоровье! - я сам этим занимаюсь в искусстве. Но это именно искусство, о нем нужно говорить отдельно).

Философия в моем понимании это деятельность по различению, разборке фундаментальных обобщений. Философия в традиционном понимании, это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Но главное - прояснять и удерживать различия. И для меня крайне важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой "топологии". Для меня обще то, что различает.

Скажем единство философской деятельности с тех пор, как мы можем говорить о философии, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается именно в деятельности по различению, а не синтезу. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, из-умлением. Это их объединяет - сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, бинарности, антиномичности, автонимности самой речи, самого языка. Для меня философская работа есть деятельность рассудка.
Для меня философ тот, кто стоит в точке вопрошания, и наблюдает, отслеживает как в нем самом, или в другом человеке, другом философе, происходит «склонение» в ту, или иную сторону. Склонение из точки перманентного вопрошания. А философ по призванию никуда не склоняется, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его фило-софия.

Тенденция представлять философию как знание - вполне респектабельна и обременена традицией. Но это все-таки только тенденция. От того, что распространенное понимание вопроса «Что такое философия» опирается на традицию, идущую от Парменида, не значит, что нельзя подвергнуть сомнению тот онтологический поворот, который обычно мыслится, как собственно философский. Этот поворот - просто привычка! Привычка считать, что философия начинается там, где мысль "заряжается" и начинает светиться Бытием.

Вся великая и упоительная онтологическая философская традиция, собственно говоря, вся Философия от Парменида до Хайдеггера включительно, это ОДНОВРЕМЕННО РОЖДЕНИЕ ФИЛОСОФИИ И УБИЙСТВО ЕЕ (или, по Камю - философское самоубийство). Причем совершается оно из самых насущных экзистенциальных потребностей. В том числе - из любви к ИСКУССТВУ, к созданию ПРОИЗВЕДЕНИЙ, то есть из МИФОТВОРЧЕСКОЙ ПОТРЕБНОСТИ. И это - НЕФИЛОСОФСКАЯ ПОТРЕБНОСТЬ. Хотя без нее не могла бы существовать вся мировая философия. Просто пришло время отдать себе в этом отчет, вот и все.
Философская потребность - потребность в разделении, РАЗРЯЖЕНИИ, в том числе мысли от бытия.
Философствование - это умножение различий и избегание тождества. Искусство же v это использование различий для создания тождества - ПРОИЗВЕДЕНИЯ.

Я это говорю к тому, чтобы подумать на тему, так ли уж безупречна привычная интуиция того "Что такое философия". Нет, она НЕБЕЗУПРЕЧНА, хоть и весьма солидна. А философ не должен взыскать солидности, да и говорить, что он ищет Истину, тоже как-то тяжеловесно. То есть, да конечно, ищет, но лучше об этом помалкивать, так как только мы начинаем писать Истину с большой буквы, происходит ее (само) убийство. Правда, в королевской мантии и с короной на голове, но это только подчеркивает пышность похорон. Более того, я хочу всерьез обсудить тему философии как ИНСТРУМЕНТА.

Философия с прагматической точки зрения - тема не новая. Я себе мыслю философию (вернее философствование) именно с некоторым, и, может быть сильным прагматическим оттенком.
Философствование имеет этическую направленность - свободу. А то, что традиционно называется философией, это, конечно, нечто очень любимое многими и многими поколениями. Но все же это уже скорее - ИСКУССТВО создания текстов окрашенных темами, заданными Парменидом, Платоном, Аристотелем, Декартом, Кантом, Гегелем, Хайдеггером и прочими любимыми нами авторами. Но они авторы! Писатели, пишущие на те темы, которые традиционно считаются философскими. Это относится и к самой для меня «философской» линии в классической философии, трансцендентальной, тематизирующей «Я» и сознание. Но и то и другое - только гипостазированные слов речи.

Философское, трансцендентальное «Я» (это особенно заметно у Фихте и раннего Шеллинга) - это убийство подвижности шифтера (местоимения). Это попытка лишить его способности быть передаваемым в диалоге от лица к лицу и постоянно, тем самым, менять референта. То есть это очередная попытка остановить время и историчность человеческой речи. Вот и все. Можно продолжать мыслить философию в том же классическом духе, но крайне важно ОДНОВРЕМЕННО удерживать и этот, деконструирующий взгляд. Это очень полезно. Опять прагматический нюанс.

Я не считаю, что философия есть наука. Вернее, если выразится осторожнее - не считаю тезис о том, что философия - наука, или должна быть ей, очевидным. Более того - с моей точки зрения попытки превратить философию в науку имеет своей конечной целью - уничтожение философии (в моем понимании).

Существуют некоторые признаки, по которым наука (в западноевропейском понимании начиная с 17 века) отличима от не-науки. Но, предполагаю, что существуют разные мнения уже по вопросу – «что такое наука». Не говоря уж, о том «что такое философия». Пока обсуждение этих вопросов не начнется - надеяться на содержательность разговора не приходится. Философия и наука - деятельности во многом схожие, но цели, по крайней мере, явные (не скрытые) у них разные. Наука явным (эксплицитным, выраженным в ее основных процедурах) направлена на нечто, что мыслится как объект исследования, то есть на нечто, отдельное от экзистенции. Даже, если при этом объективируется сама экзистенция. Философия же необъектно направлена на саму экзистенцию, вернее она есть ее постоянная актуализация, РАБОТА по ПОСТОЯННОЙ АКУТАЛИЗАЦИИ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ЧЕЛОВЕКА.

То есть, для меня философия это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию.
Деятельность эта никогда не прекращается, и не может прекратиться, так как инерционность так же природна человеку (то есть, я, полагаю, и мне тоже), как и многие другие "замечательные" качества. То есть философская деятельность по своей структуре экзистенциальна, инструментальна и фундаментально этически (но не морально!) заряжена.

Попытка превратить философию в нечто иное тоже имеет этические корни. И их можно прояснить.
Другими словами я вижу философию как УНИКАЛЬНУЮ деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, то есть состоянии РАДИКАЛЬНОЙ АКТИВИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ. А для этого необходимо постоянное СВЕРХУСИЛИЕ как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, то есть способности чувствовать унижение и душевную боль ДРУГОГО, как свою. Другими словами этическое в моем понимании - это не отношения вертикальные, но отношения горизонтальные.

Акцент в философии я делаю именно на моменте деструктивном, отрицательном - моменте демифологизирущем, освобождающим мышление от «идолов», лежанок и костылей, то есть не проясненных посылок и постулатов, или, как для меня иногда предпочтительнее называть – «мифов».
Именно этот момент сократического философствования я подчеркиваю и выделяю, а не момент поиска истин и вторичных мифов, пусть даже хорошо аргументированных, что так часто заметно у Платона.
(Я его за это не осуждал бы, если бы не его рецепты в «Государстве»).

В этом смысле для меня майевтика - не родовспоможение истины, а родовспоможение личной свободы.

Сознание обладает ДИСГАРМОНИРУЮЩЕЙ функцией. А именно: ОНО ПОСТОЯННО СТАВИТ ВАС В ПОЛОЖЕНИЕ ВНЕШНЕЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ТОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ, КОТОРУЮ ВЫ ОБРЕТАЕТЕ НА ПУТЯХ ПОЗНАНИЯ. Она, эта формальная способность ВЫРЫВАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЗ ЛЮБОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ. НЕ ДАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ОТОЖДЕСТВИТЬ СЕБЯ И СВОЕ МЫШЛЕНИЕ С ИСТИНОЙ. Другими словами – «зеркало в зеркале», то есть уходящее в бесконечность самоотражение не дает возможности человеку, ЧТОБЫ ОН НЕ ДЕЛАЛ, БЫТЬ УВЕРЕННЫМ В ИСТИНЕ.

Именно поэтому человек считает эту способность ВРЕДНОЙ. Она вредна для тех, кто ищет спокойствия и почвы под ногами. Эта способность - источник вечного беспокойства человека. И ФИЛОСОФ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, КОТОРУЮ Я УЖЕ ТАК ЧАСТО ВЫСКАЗЫВАЛ, ЧТО ВСЕМ НАДОЕЛ - ТОТ, КТО АКТУАЛИЗИРУЕТ ЭТО БЕСПОКОЙСТВО. А НЕ ТОТ, КТО ПЫТАЕТСЯ ОБРЕСТИ ВТОРИЧНО ПОЧВУ ПОД НОГАМИ.
Кстати, эта особенность человеческого сознания, не психологична, а вполне трансцендентальна, и осуществляется НЕЗАВИСИМО от того, осознает данный конкретный человек это сам или нет. Потому что эту операцию он совершает КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА УПОТРЕБЛЯЕТ ЛИЧНОЕ МЕСТОИМЕНИЕ "Я" ИЛИ ТАКИЕ УКАЗАТЕЛИ КАК «ЗДЕСЬ» И «ТЕПЕРЬ». А делает он это спонтанно, автоматически в процессе любого разговора, в том числе с самим собой.

«Деструктивная» («негативная») и «конструктивная» («позитивная») составляющие в платоническом Сократе находятся в архетипических, фундаментальных для человека вообще, и для философии в частности, отношениях. Я просто называю «негативную» составляющую собственно философской, динамической составляющей Философии, а позитивную-мифологизирующей, или поэтизирующей. Сюда относятся и научные притязания философии, так как наука делается наукой, с ее специфической методологией, и философия нужна здесь опять же только в своей динамически-критической функции.

Я полагаю также, что никто не может запретить мне считать сократическую майевтику родовспоможением не истины, а свободы, вопреки интерпретации Платона. Свободы от идолов разума.
Кстати, в своем отрицательном отношении к Сократу, к его негативности Ницше был вполне последователен в своей ностальгии (ведь он не мог простить Сократу именно недостаточную ностальгичность) и развил блестящую вторичную мифологию сверхчеловека и вечного возвращения. То есть заменил более грубые с его точки зрения идолы, на более утонченные. С моей же точки зрения негативно-критическая функция философии постепенно освобождается от необходимости соседствовать в философских текстах с позитивной функцией.

Так как все более становиться ясным, что именно негативная функция позитивна в полной мере.
Именно она не дает человеку успокоится на видимости истины, именно она показывает постоянно неуловимость абсолютности и невозможность «встроить» (как выражается А. Ахутин) абсолютность непосредственно в мир. И эта негативность философии представляется мне вообще самым позитивным, что дано человеку как мыслящему существу, так как, очищая человека (при его желании, конечно, и личном усилии) от «костылей», оставляет человека наедине с самим собой, каков он есть, а не каким он хотел бы, или должен был бы быть.

Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для построения науки, единственной формы фальсифицируемого, то есть до конца честного и неабсолютного знания, она несет и нравственную функцию - очищения человека от идолов догматической морали. В том числе выраженной в предельной формуле «Если Бога нет, то все позволено». Бессмысленно противопоставлять свободной способности человека творить зло, то есть совершать насилие и унижение, тезис об абсолютной «вертикальной» ответственности, именно потому, что последняя всегда с легкостью может быть подвержена как утверждению, так и отрицанию.

Более того, этой максиме можно противопоставить прямо противоположную: «Если Бог есть, то все позволено». История человека отлично демонстрирует, как опора на понятие и реальность Абсолюта, позволяла совершать любое насилие, так как давала фундамент и оправдание для осуществления действий. Эту проблему хорошо чувствовал именно Достоевский, который в сне Версилова поставил мысленный эксперимент о возможности существования этического мира без предположения об Абсолютной «вертикальной» ответственности, а только исходя из ответственности «горизонтальной», связанной с онтологическим одиночеством человечества. Достоевский прямо выдвигает гипотезу о возможности этического поведения, основанного только на сострадании, без предположения о Бытии Абсолюта.

Проблема может быть сформулирована и так - понятием Абсолюта и Бога можно злоупотреблять для оправдания своих действий и снятия с себя ответственности. Можно ли предложить систему понятий и ментальных процедур, которыми злоупотребить невозможно или очень трудно? Мне представляется, что трудно злоупотребить динамической философской позицией, так как она не дает возможности опереться на высшие основания того или иного действия. Она оставляет человека наедине с самим собой и со своей ответственностью, если, конечно, у него достаточно воображения, чтобы чувствовать боль и унижение другого.

В философии негативность-это и есть фундаментальная позитивность. Все же остальные формы позитивности тем самым лишаются элементов «встроенной» абсолютности, и сохраняют должную для честного знания релятивность. И именно философская негативность есть рациональная форма толерантности и способности к диалогу. Есть и внерациональные формы толерантности, строящиеся на способности сострадания, чуткости к чужому унижению, если хотите - любви (не путать с властью, которая так часто любит представлять себя любовью). Платоническое же представление о Благе артикулировано вполне отчетливо и увенчивается «Государством». Так что Благо Платона несет на себе вполне проясненную и артикулированную тенденцию «прафашизма», сознательного, вспомните про Сиракузы (и «Сиракузы» Хайдеггера). «Прафашизм» - понятие того же уровня, что и платоническое Благо. Таково это Благо и такова мощеная дорога в ад.

Я надеюсь, понятно, куда я клоню - негативность есть единственное и позитивное поле философии. Все другие "позитивности" экстерриториальны для философии в узком смысле (в том, о котором я постоянно твержу), и характерны для исторической Философии в широком смысле. Мой замысел - радикализовать эти отношения двух функций и оставить «позитивную» функцию для тех, кто свое письменное или устное творчество хочет назвать философией, хотя на самом деле это вполне почтенные формы беллетристики, поэтизации, мифологизации. ФИЛОСОФИЯ НЕ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) АБСОЛЮТНОЙ (ЫХ) ИСТИН(Ы,) пусть даже в форме языка как Дома бытия (Хайдеггер).

ФИЛОСОФИЯ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) РЕЛЯТИВИЗАЦИИ ЛЮБЫХ АБСОЛЮТОВ. И ЭТО ПОЗИТИВНО В СВОЕЙ НЕГАТИВНОСТИ. ФИЛОСОФИЯ ПРОЯВЛЯЕТ, АКТУАЛИЗИРУЕТ САМУ ФУНДАМЕНТАЛЬНУЮ БЕЗДОМНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ. ЗАСТАВЛЯЕТ ПОМНИТЬ, КТО ЖЕ ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.

Свобода же от идолов разума представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью, или НЕспособностью сострадать чужой боли и унижению. И не говорите мне об истине - нет истины, кроме «таблицы умножения» (в «широком», конечно, смысле), и той, которая нам дается в сострадании. Но эта последняя истина не нуждается в рациональных, или догматических подпорках. Способность к состраданию или есть, или нет. Уж у кого как сердце устроено, не так ли? Зато не на кого свалить - за все отвечаешь сам. Мне представляется, что здесь соединяются в одной точке и проблема свободы, и проблема блага, проблемы знания, проблемы веры, сознания, языка.

Я не придаю ничему статус "абсолютной" истинности, хотя само по себе это утверждение только кажется понятным, или однозначным. Предположим, что мы понимаем, о чем речь.

Сострадание не есть опора и основание философии, оно есть просто качество, которое есть, или нет (со всеми, разумеется, промежуточными вариантами). Причем "есть" не в абсолютном смысле, а в том условном смысле, который мы только и можем себе позволить, говоря о реальности.

Так вот сострадание и любовь, не очень хороши для того, чтобы служить подпорками, так как, кроме всего прочего, у нас нет гарантии, что они (я имею ввиду наши собственные чувства) всегда под рукой. Дело не в этом, дело в том, что не на что и не на кого свалить ответственность. В решении любых вопросов - онтологических, этических и прочих. В этом и есть майевтическая функция философии - перенос ответственности «извне» «вовнутрь». Я отдаю себе отчет в неоднозначности этих понятий. И отдаю отчет в труднодостижимости честной позиции такого рода.

«Моральная» направленность моего философствования объясняется тем, что все другие способы отношения с «бытием» заняты другими видами деятельности. В области научной деятельности меня вполне устраивает современная хорошо выверенная и вполне самокритичная методология (хотя она и не одна, но всех их объединяет достаточно последовательный критицизм). Я не вижу особой философской территории, кроме той, одновременно и этической и критической, о которой я говорю.
Все предложения другого рода оказываются мифологизированием, более или менее тонким, более, или менее удачным. Подчеркиваю - я не против такой деятельности, я даже готов называть ее Философией в широком смысле слова.

Но это не мешает мне считать собственно философским, специфическим, отличным от других видов деятельности то, что я называю философией в узком смысле слова - негативную (она же позитивная) деятельность по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ, РАС-ТОЖДЕСТВЛЕНИЮ ВСЕГО ТОГО, ЧТО КАЖЕТСЯ НАМ ТОЖДЕСТВЕННЫМ. Это и есть демифологизирующая функция философии, деидеологизирующая, деонтологизирующая и т.д.
Основания считать это скорее позитивной деятельностью я уже приводил.

Конечно, в абсолютном смысле нельзя нам выскочить из мифа. Кроме всего прочего и потому, что миф по др.гречески, если не ошибаюсь, просто - речь, рассказ. Но мы можем "выскакивать" из него периодически путем деятельности по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ. Эта деятельность есть просто тематизация и радикализация "автоматической" рефлексивности самой речи. Сам речь, наша бытовая речь, устроена рефлексивно, хотя нужно дополнительное рефлексивное усилие, чтобы эту фундаментальную рефлексивность речи деавтоматизировать, отрефлектировать и заставить работать. То есть уже речь есть ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСКОНЕЧНОЙ РЕФЛЕКСИИ. Философ как бы радикально активизирует эту возможность.
Вот и все. МОЖНО ЧТО УГОДНО ПРОДОЛЖАТЬ ДЕЛАТЬ С МИФОМ (И ВНУТРИ НЕГО), ТО ЕСТЬ С РЕЧЬЮ, ЛОГИКОЙ, НАУКОЙ, ИСКУССТВОМ И Т.Д. ПРОСТО НЕОБХОДИМО НЕ ЗАБЫВАТЬ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ АКТИВИЗИРОВАТЬ БЕСКОНЕЧНУЮ РЕФЛЕКСИВНОСТЬ. ЭТО ПОЛЕЗНО.

ФИЛОСОФИЯ, КАК И ПОЭЗИЯ, ЕСТЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ДЕАВТОМАТИЗАЦИИ ЯЗЫКА.

Но поэзия, деавтоматизируя язык, «отождествляет» его структуры и образы, создавая новые «реальности». Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, усложняя возможность мифу (то есть в определенном смысле - поэзии) стать руководством к действию, то есть к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Насилие может быть «оправдано» только «прагматически». Но философия существует для других целей.

Сообщение отредактировал Михаил Аркадьев - Jan 10 2006, 12:20 PM
User is offlineProfile CardPM
Go to the top of the page
+Quote Post
 
Closed TopicStart new topicStart Poll
Ответов
Михаил Аркадьев
post Jan 11 2006, 03:04 AM
Отправлено #2


Участник
**

Группа: Club Members
Сообщений: 24
Из: Москва




II.ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА
(Материалы к построению фундаментальной структурно-исторической антропологии)


Начнем наше рассуждение с незначительного на первый взгляд факта. Из некоторых психофизиологических экспериментов следует (будем считать, что этим результатам можно доверять) что некоторые основополагающие реакции человека на внешние раздражители несколько замедлены по сравнению с аналогичными реакциями животного (примерно на 1сек, хотя абсолютные временные значения здесь не так важны).
Возможно, и гипотезы такого рода уже выдвигались, что причиной этой основополагающей задержки, или паузы является скрытая неосознаваемая вербализация, т.е. внутренняя языковая деятельность (pensee silenciese "беззвучное мышление" Г.Гийома, внутренняя речь Выготского и пр.). Вспомним в этой связи рассуждения Э.Кассирера о человеческом использовании символов как задержке, перерыве, запаздывании инстинктивных реакций, аналогичные рассуждения у Ю.Лотмана в "Культуре и Взрыве", идеи Сеченова о связи базового торможения и функций сознания, идея Павлова о тормозящей роли 2-й (то есть - речевой) сигнальной системы, блестящую теорию "тормозной доминанты" Поршнева, и т.д. Именно поэтому человеку, в отличие от диких животных (с домашними дело обстоит сложнее, в силу их "очеловеченности") необходимы специальные упражнения для максимального ускорения своих реакций. Легко вспомнить здесь восточные практики, которые построены как раз на технике отключения "внутренней речи". Другой вопрос, насколько успешно само это отключение, но к мощному ускорению реакций этот треннинг, несомненно, приводит. Для нашего рассуждения важен сам факт необходимости такого треннинга для человека.
Если мы примем гипотезу о базовом внутреннем речевом торможении как рабочую, то сразу получаем некоторые важные результаты, которые переводят нашу проблематику в область глубинной психологии и экзистенциальной антропологии. Скрытая работа языкового сознания, так сказать - "языковая пленка", делает позицию человека в мире фундаментально опосредованной, а, следовательно, принципиально проблематичной и вопросительной.
Язык, то есть сознание в узком смысле, а именно способность превращать себя и мир в именованный объект (что и есть способность к рефлексии, объективации, отчуждению) по существу устроено так, что вынуждает человека задавать вопросы и осуществлять свой выбор там, где «раньше» (отдаю себе отчет в условности в данном случае понятия раньше) это без запинок делал "инстинкт" (см., например, исследования Э. Фромма о злокачественной человеческой агрессии-деструктивности).
"Непосредственная", т.е. доязыковая, досознательная позиция остается всегда "позади" человека, хотя и постоянно присутствует в нем как уровень его "животной" телесности. Это одновременное присутствие «человеческого» и «нечеловеческого» носит принципиальный и ДИССОНАНТНЫЙ характер. Но в отличие от того, что обычно думают - "нечеловеческое", животное начало в человеке не является источником диссонанса, агрессии и деструктивности.
Животные вообще не способны на немотивированную агрессию, в отличие от человека. Так что очень наивно, и, главное, абсолютно неверно, сваливать агрессивность человека на его животную природу. Все в точности наоборот! Только тот факт, что выучившись языку человек навсегда ПЕРЕСТАЕТ пользоваться природными инстинктами, приводит его к диссонансу с Природой как внутри так и вне его.
При это не надо забывать (и это сильнейший аргумент против сотворения человека Богом, или кем бы то ни было) что, в отличие от животного, человек может и не стать человеком, если не получит от других людей способность к языку и речи - реальные, известные в истории "маугли", воспитанные в животной среде, так никогда и не становятся людьми в полном смысле слова. Если волчонок будет воспитан медведицей, он не станет медведем, он останется волком, пусть и с некоторыми повадками медведя. Но, человек, воспитанный животным, будет животным, а не человеком...так что ни Творец, ни инопланетяне, ни космический Разум здесь сделать, к сожалению, ничего не могут...

Обратим внимание на проблему выбора. Речь идет о появлении в результате упомянутой "лингвистической задержки" поля дополнительных степеней свободы, навязанных человеку(так как он к ним вовсе не стремится) самой его языковой деятельностью.
"Непосредственная", т.е. доречевая, доязыковая позиция остается как бы "позади" человека, хотя и соприсутствует в нем как уровень его "животной" телесности. Это соприсутствие, заметим, носит основополагающий характер для понимания фундаментальной человеческой ситуации.
Изменение позиции при переходе от "предчеловеческого" состояния (постоянным представителем
которого в человеке является его телесность и его младенческий, а может быть и внутриутробный досознательный опыт) к собственно человеческому носит базовый характер и представляет собой некую элементарную, первичную человеческую ситуацию. Эта ситуация и ее структура неустранима , пока речь идет о живом человеке как носителе языковой деятельности, речевого сознания. Она является границей, очерчивающей жизненное поле всей человеческой проблематики.
В упомянутом "секундном просвете", в этой темпоральной "трещине" как бы свернута вся история человека, но свернута не в смысле ее абсолютной предопределенности и детерминированности, а как некая "амплитуда вероятностей", некий набор потенциальных состояний, а, следовательно, и выборов. Но, важно, что "волновая функция" истории, этo все же некая определенная функция, т.е. она ограничена упомянутой первичной ситуацией.
Кажется очевидным, что человек в принципе свободен и даже, в некотором смысле обречен на свою свободу. Но эта свобода имеет вполне определенный предел. Человек может почти все, чего он точно не может, так это избавиться от самого себя и вернуться в "непосредственность" и блаженство до-языкового бытия пока к нему применимо видовое понятие "человек". Вернее, такая возможность ему в виде самоубийства, как раз предоставлена, но ее предельность и очерчивает ту логическую границу, которая определяет специфику человеческой ситуации: возвращение в блаженную "непосредственность" осуществима только ценой жизни человеческого тела.
Все известные в истории практики молчальничества от буддистских аскетов до православного исихазма не учитывают принципиальную невозможность уничтожения внутренней (архивированной) речи, «языковой матрицы» пока человек жив. Он может достигнуть только иллюзии избавления от сознания, языка и внутренней речи, но не реального освобождения от них, как бы он себя не убеждал в обратном.
Вся великая культура Востока построена на этой великой иллюзии. Но, к сожалению, иллюзия именно это, а не окружающий нас жестокий мир. Майя, как это не грустно, это не наш мир. Мы не можем принять эту утешительную и прекрасную сказку. Мы не можем забыть о том, что человеческое страдание, Гулаг, Холокост, мировые войны и мировой террор, экологические катастрофы и ядерная бомба реальны. Майя - это как раз иллюзия того, что мы якобы можем забыть об этом и вернуться в доязыковое или "сверхъязыковое" существование и достичь абсолютной непосредственности, как бы мы эту непосредственность не называли - Нирваной, слиянием с Абсолютом или Спасением.

Язык, являясь глубоко погруженной структурой, в принципе не может быть подвергнут ни индивидуальному, ни социальному уничтожению, так как исследования показывают, что внутренняя речь НЕЗАМЕТНА для самого человека, вследствие своей предельной сжатости. Внутренняя речь - это речь АРХИВИРОВАННАЯ, И ПОТОМУ НЕДОСТУПНАЯ ПРЯМОМУ САМОНАБЛЮДЕНИЮ и контролю. Но, как индивидуальные, так и социальные способы борьбы с языком, речью и сознанием в человеческой культуре известны и весьма разнообразны (практики молчальничества («искусственной афазии») - одни из них, другие формы контроля над человеческой мыслью и речью нам тоже знакомы).

Но все дело в том, что внутренняя речь, язык неуничтожимы, пока человек жив и не болен тяжкими формами афазии (тема органической афазии, потери языка, которой интересовался великий лингвист Р. Якобсон, в нашем контексте чрезвычайно важна). Именно поэтому последовательная борьба с языком-сознанием, а моя гипотеза заключается в том, что такая, в основном бессознательная, но часто и вполне сознательная борьба в человеческой, как социальной, так и личной истории постоянна, статистически, в силу невозможности уничтожить саму языковую деятельность, приводит, в конце концов, к реальному уничтожению самого носителя языка.
То есть, последовательная безуспешная борьба с языком чисто логически приводит к попытке уничтожить ТЕЛО, несущее в себе внутреннюю речь, т.е. к самоубийству и убийству, то есть к уничтожению человека человеком, как буквальному, так и метафорическому. Я не имею в виду уголовные преступления, я имею в виду массовые уничтожения и так называемые "немотивированные" убийства и самоубийства в истории человека. На самом деле они, конечно, мотивированы глубинным диссонансом человеческого существа - лингвистической катастрофой.

Таким образом, только смерть, включая сюда сознательное или неосознаваемое самоубийство, является логически предельной формой возможного "возвращения" человека в абсолютную непосредственность доязыкового бытия. Именно потому-то человек и убивает себя и себе подобных в таких невероятных масштабах, что он постоянно бессознательно утыкается в стену, мешающую ему обрести потерянный доязыковый Рай.
Эта логическая функция самоубийства и смерти, непосредственно связанная с проблемой и логикой человеческой свободы, о чем так тонко говорил Камю в "Эссе об абсурде", фундаментальна и должна быть специально подчеркнута. (Напомню, что понятие "человек" почти везде употребляется мной так, чтобы выявить определенное тождество индивидуального опыта и опыта человечества как вида в целом).
Возможно что именно это первичное речевое торможение инстинктивных реакций и есть основная причина беспрецедентной динамики и скорости развертывания человеческой истории, динамики, приближающейся к скорости взрыва. Проблема сама по себе интересная, но мы ее сейчас затрагивать не будем. Вместо этого рассмотрим какую нибудь "простейшую" языковую ситуацию, например ситуацию первичных детских "номинаций", таких, как появление звукоритмических групп типа "ма-ма" , "ня-ня", "ба-ба" и им подобных во всех языках мира (а они везде,удивительным образом, аналогичны). Появление этих универсальных первичных слов,это рождение из турбулентности детского лепета первых структурированных речевых элементов, заключающих в себе уже определенную интонационную и микроритмическую группу ( восходящая-нисходящая интонация, связанная , по Бенвенисту, со структурой первичного высказывания).
В результате работы памяти, погружающей эти структуры в глубины мозга, рождается система Имен собственных. Что, собственно говоря, здесь происходит? Происходит образование фундаментальной языковой пленки. Эта пленка отныне неустранима и именно она вносит специфический разрыв в отношение Мир/Человек, и одновременно дает средство для описания этого разрыва. Упомянутая языковая пленка ( первоначально - множество собственных Имен) имеет тенденцию к бессознательному отождествлению с Миром, и это является уже первичной мифопорождающей ситуацией. Человек вначале не просто видит Мир вещи через имена, он отождествляет их.
Универсум имен - это первичный структурированный универсум, миф, "космос" - и ребенка и "первобытного" человека. Мир человека оказывается с самого начала расщепленным по крайней мере на двое и человек реагирует минимум на два "раздражения" - грубо говоря "внешнее" и "внутреннее". И для человека реакция на внутреннее - имя, слово оказывается как бы первым по времени, возможно, из простого факта "близости" языка, напрямую связанного с памятью, к нейронным структурам мозга. Реакция на реальный объект идет позднее, только после преоделения пленки языка,"второй сигнальной системы").
При этом очень важно, что описываемая ситуация носит автоматический характер, принадлежит к нормальной, бытовой, ежедневной и потому неосознавемой работе языка и может осознаваться только при специальном исследовании и post factum.
Эта ситуация при этом в определенном смысле парадоксальна, так как представляет собой пример бессознательной работы языкового сознания.

Первичные, универсальные структуры языковой деятельности, а именно номинативные, предикативные и шифтерные мы назовем фундаментальным сознанием.
Таким образом акт номинации с самого начала разрывает в человеке непосредственность - чего? Мира? Да, в определенном смысле мира, но мира понятого как абсолютная досознательная доречевая тотальность. Это не внешний и не внутренний мир, но мир как логически предельное понятие, в котором не мыслимо разделение на внутреннее и внешнее, в котором трансцендентное и имманентное человеку полностью тождественны. Этот тотальный универсум связан с присутствием в человеке опыта "доязыковой" телесности. Назовем эту логически необходимую в наших рассуждениях тотальность Фундаментальным Бессознательным. Это соприсутствие в человеке фундаментального сознания и Фундаментального бессознательного делает позицию человека в мире радикально парадоксальной и конфликтной. Это не что иное как структура фундаментального диссонанса. или лингвистической катастрофы.
Человек, как вид является лингвистической катастрофой по своей базовой структуре, и тем самым, как следствие, является и катастрофой экологической. Именно фундаменатльный диссонанс, пересечение и взаимодействие "речевого сознания" и Фундаментального бессознательного делает человека опасным для самого себя и окружающей среды, что, практически, одно и тоже. Недооценка человечеством своей базовой катастрофичности и опасности, приводит его к бессознательному самоубийственному поведению, и невозможности найти подлинное решение как индивидуальных, так и глобальных проблем. Только предельный, а не частичный диагноз может привести к эффективной "терапии". Но "хирургия" и окончательное выздоровление невозможно по определению, иначе человек просто перестанет быть человеком и погибнет.

Речевые акты необратимы,т.е. обладают структурой историчности и это значит, как уже было отмечено, что человек не может вернуться в до-языковое состояние. Не может, но наше утверждение заключается в том, что все же стремится. Ведь человек, все его существо, несмотря на комфорт, предоставляемый языком в человеческой деятельности и общении, все же постоянно "помнит" о "райской непосредственности" и внепроблемности доречевого Фундаментально-бессознательного бытия. Этот реверсивный вектор, этот момент возвратного стремления назовем фундаментальной ностальгией. Это всем хорошо известный принцип "мама, роди меня обратно". Но, в отличие от знаменитой идеи Отто Ранка о травме рождения, стремление "вернуться назад" я рассматриваю как бегство от языка.
Моя базовая гипотеза состоит в том, что самая глубокая, и самая неосознаваемая, почти полностью вытесняемая травма человека - это его превращение в человека благодаря обучению языку в первые три года его жизни. Надо отдать себе отчет, что человек, родившись, есть только шанс стать человеком. Реальные маугли, выросшие среди диких животных, не становяться людьми и не знают наших проблем именно потому, что им в детстве не был "навязан" язык. Мы же оказываемся "обречены" на него,как и на стремление от него избавиться.
Этот возвратный вектор является реакцией на необратимость речи, является попыткой ее обратить, полностью компенсировать. Каким образом? Путем попыток затормозить фундаментальное торможение. Т.е. социально или индивидуально нейтрализовать, проконтролировать языковую деятельность как носителя неустранимой историчности и среду потенциально неограниченных новаций, особенно "опасных" в своих автореферентных формах, так как они являются носителями потенциально бесконечного горизонта рефлексивности, "речи о речи о речи","сознания о сознании о сознании", "зеркала в зеркале".
Для того, чтобы этот эффект "зеркала в зеркале" остановить используется базовый наркотический инструментарий.
Он обладает двояким характером : "вербальным" - Миф, и "экстравербальным" - экстатические практики, в том числе шаманистские, мистические, молчальнические, оккультные практики, практики восточных единоборств, и все собственно наркотические практики, включая "травку" и стандартный алккоголизм, в котором все равно видны следы ритуальной наркомании. Все их можно объединить под общим понятием Ритуал.
Если Миф совершает некие специфические языковые операции над самим языком (в частности фундаментальные операции повтора и отождествления имени и его носителя) с целью ограничить, в пределе полностью нейтрализовать необратимость и свободу речевого потока, то
Ритуал стремится вообще к тотальной девербализации, т.е. к уничтожению фундаментального сознания, т.е. языка как такового.
То, что при этом уничтожение "космоса", осуществляемая ритуалом, служит его возобновлению, не снимает неустранимого из ритуала ключевого момента реверсивности и тотальной девербализации.
Фундаментальное сознание само обладает двумя модусами
- динамическим и статическим. Назовем их так:
1. Сознание-хронос - это сама необратимость речи. Сюда включается вообще вся инновационная деятельность в языке. Важно еще и то, что сознание-хронос - это необратимое порождение новых языковых оппозиций и деструкция старых, поток актов различений.
2. Сознание-эйдос - результат потока различений, потока речевых актов - уже сама структура различий, система языка, грамматическая структура, "устоявшееся" Гийома,и пр., и пр. - в общем - "язык", "ergon", который, в свою очередь, может пониматься как память, фиксация, консервация результатов инновационной деятельности речи . Упомянем здесь также нетривиальную связь проблемы языковой памяти с фундаментальной как для языка, так и для культуры проблемой письма.
Итак: сознание-хронос это деятельность по осуществлению речевых актов как актов различения и деструкции прежних различий ; сознание-эйдос - фиксация в памяти результатов этой необратимой деятельности. При этом одно без другого совершенно невозможно. Если мы выделили деструктуивность как основную характеристику речевой деятельности(сознание-хронос) , а конструктуивность как основную характеристику языка (сознание-эйдос), то ко всей языковой деятельности в ее динамической и открытой структуре применимо понятие деконструкции Деррида . Фундаментальное сознание, или языковая деятельность человека принципиально деконструктивна, т.е. одновременно структурирована и совершенно открыта.

Структуру закрытости вносит в языковую деятельность, как ни странно, именно первичный Социум и Культура. Именно они являются Ответом на Вызов (пользуясь терминами Тойнби), предложенный человеку естественным языком. И этот ответ по своей первичной структуре носит прикрывающий, стабилизирующий, нейтрализующий, "гармонизирующий" характер.
Культура(МИФ и РИТУАЛ) и социальные структуры в их первичных формах есть не что иное, как попытки и способы борьбы с открытостью языковой деятельности человека.
Возвращаясь к противопоставлению сознания-хронос и сознания-эйдос, повторим и подчеркнем: сознание-хронос, то есть открытая к самоизменению речь, по существу тождественно фундаментальной характеристике человеческого существа - историчности. Историчность - это способность человека к осуществлению необратимой речевой и рефлексивной деятельности, к актуализации потенциального горизонта сознания как "зеркала в зеркале". Таким образом фундаментальное сознание исторично и деструктивно по своей первичной структуре, т.е. обладает функцией неограниченного расширения рефлексивного горизонта. Деструктивность здесь (в отличие от статики оптического эффекта) связана с тем, что благодаря рефлексии, О-ОЗНАНИЮ, человек всегда выходит за пределы любой мифологической, социальной или теоретической целостности, просто потому, что он в состоянии ее о-сознать как целое, то есть посмотреть на нее извне.
Человек ПРЕ-СТУПЕН по определению, то есть в него встроен механизм преступания, пере-ступания, транс-ценденции, эк-стаза, выхода за пределы. Этот парадокс, эта векторность сознания является базовой структурой исторического времени человека.
Важно, что уже владея речью, человек совершает рефлексивные акты спонтанно, так как осуществление этих актов принадлежит самой структуре языкового сознания. Человек, научившись говорить, тем самым становится обреченным на осуществление спонтанных и открытых речевых актов до тех пор, пока во всю силу не заработали внешние или внутренние механизмы блокировки, преобразования, контроля над речевой деятельностью. Функция таких преобразований и такого контроля передаются как раз Социуму и Культуре. Речь, язык обладают способностью действовать как бы вопреки воле человека, порождая очередные акты свободы и различения из самих себя и благодаря своей струкутре. Таким образом человек(и в основном помимо своего желания, так как язык "навязывается" ему в детстве говорящими людьми), становится носителем фундаментального сознания, т.е. сущностно несвободным от него. Человек свободен в конечном счете от всего, кроме как от самого себя как вида, то есть от своего языка, присущей ему деятельности фундаментального сознания.
Следовательно, социальные ( в отличие от того, как это делается в поэзии и искусстве) попытки проконтролировать открытость речи, избавится от языка и сознания, преобразовать и свести к минимуму его рефлексивную природу, будучи тоже следствием "свободного" выбора человека - это стремление прочь от необходимости быть человеком, нарушение свободы собственного сознания, его суверенности, потенциального горизонта выбора. Такие попытки остановить свободную речь, даже если они осуществляются легально социумом и служат его временной гармонизации, не только смертельно опасны для носителей "незаконных" рефлексивных актов, таких, как легально осужденный Сократ и ему подобные в истории мысли, но, в конечном счете, контрпродуктивны. "Сократы" обычно уничтожаются именно за неконтролируемость задаваемых ими вопросов и за бесстрашие рефлексии, но затем результаты их "преступлений" все равно используются.
Фундаментальное сознание, как в силу своей коммуникативности, так и в силу самореферентности обладает структурой со-мнения то есть структурой
диа-лога.
Показательно следующее этимологическое сближение, существенное для понимания природы и внутренней формы сознания:
со-знание =
со-мнение =
со-весть
В основе - индоевропейские корни "знать" "мнить"(от лат. mens-ум, откуда "ментальность"),"ведать"(откуда древнеиндийские "Веды")
Схожая латино-романская форма "con-scientia" - тоже сознание и совесть одновременно.

Суверенность , т.е. собственные степени свободы языкового сознания ставят, по сути, перед человеком следующий выбор:
а. признать, что человек является лингвистической катастрофой, то есть принять свою радикальную несвободу от сознания-сомнения-совести (т.е., собственно от языка и речи в их фундаментальных характеристиках), осознать и признать ограничение, накладываемое ими на самоопределение человека, и быть как бы гарантом свободы развертывания их деятельности, для чего на социальном уровне необходимы довольно сложные формализованные, в том числе юридические процедуры- такая позиция обладает структурой открытости и связана в конечном счете со структурой либеральной, парламентской, то есть "говорильной"(фр. parler) цивилизации. Смысл парламентского механизма, как и масс-медиа именно в том, чтобы публично ГОВОРИТЬ, осуществлять открытую речевую деятельность, за что их часто и совершенно бессмысленно упрекают. Парламент и пресса- это речевой аппарат социума, и наличие этого аппарта за последние 400 лет впервые в истории делает социум изоморфным человеку. При этом, учитывая структуру фундаментального диссонанса, опасность человека для себя и окружающего мира остается и будет всегда реальностью, более того - в тысячи раз опаснее забывать об этой базовой опасности. В либеральной и правовой структуре осознание реальной опасности и ее диагностирование гораздо более вероятно, чем в структуре нелиберальных неправовых обществ, с их контролем над свободой речевого поведения, что приводит к уменьшению эффективности "обратной связи". Именно этого не хочет принять и понять до конца российская ментальность, привыкшая к ужасу исторического произвола настолько,что уже "ловит" от этого свой специфический и опасный "кайф".
Поэтому для человека всегда реальна альтернатива:
в. пытаться употребить свою свободу именно для того, чтобы отчаянно и во что бы то ни стало освободится от лишних степеней свободы предложенных человеку сознанием и речью, путем как их "остановки", контроля, так и преобразования вплоть до их уничтожения в себе или в социуме (в частности, в форме государственного террора, по сравнению с которым любой групповой, или индивидуальный террор - десткие игры). В конечном счете это все обречено на неудачу, особенно в современной ситуации, когда открытость, благодаря парламентским процедурам, из языка необратимо проникла в структуру экономическую и социальную, что усиливается и поддерживается информационной технологией, которой мы в данный момент с удовольствием пользуемся(см.Примечание ниже).

Факт заключается в том, что перед человеком стоит именно эта альтернатива, осознает он ее, или нет, и третьего не дано.

Функция радикальной рефлексии - сделать эту альтернативу максимально осознанной.
Только будучи полностью осознанной, она может быть в той, или иной форме решена. Иначе бессознательное стремление человека прочь от "горьких истин" о самом себе, неизбежно приведет его глобальному самоубийству. Не разговоры о том, как человек по природе хорош, а четкое понимание его парадоксальности, катастрофичности и опасности для самого себя в каждый момент его существования, может привести хоть к какому-то уменьшению количества бессмысленного насилия над самим собой, себе подобными, природой и миром. Все другие пути - только трусливая и самоубийственная имитация подлинных решений. Человек должен обняться со своей тенью, иначе эта тень будет всегда властвовать над ним. "Где опасность - там и спасение".

Примечание: Кроме всем известной, но мало понятой проблемы терроризма, надо иметь в виду опасность в перспективе гораздо большую - опасность легального прихода к власти радикальных экологических экстремистов, авторов проекта тихого, но тотального уничтожения человечества (и самих себя) во имя идеи сохранения Природы. Заметим, что возможность легального, через выборы, прихода к власти радикальных "зеленых" усиливается с ухудшением реальной экологической обстановки в мире.
User is offlineProfile CardPM
Go to the top of the page
+Quote Post

Posts in this topic
Михаил Аркадьев   Беспочвенность и ускользание   Jan 9 2006, 03:24 PM
Phenomen   Уважаемый Михаил Александрович, я искренне рад, чт...   Jan 9 2006, 07:26 PM
Михаил Аркадьев   Уважаемый Иван! Я тоже очень обрадован и польщ...   Jan 10 2006, 01:17 AM
roganov   Замечательность предложенного текста в том, что он...   Jan 10 2006, 07:20 PM
Алексей Воробьев   Уважаемый Михаил Александрович! Разреши...   Jan 10 2006, 06:36 PM
Анатолий Самарин   Уважаемый Михаил Александрович! Присоеди...   Jan 10 2006, 08:40 PM
Phenomen   А я рад, что обозначились вопросы для дискуссии. П...   Jan 10 2006, 10:48 PM
Михаил Аркадьев   Дорогие коллеги, прежде чем продолжить дискуссию, ...   Jan 11 2006, 02:15 AM
Михаил Аркадьев   II.ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА (Материалы к построе...   Jan 11 2006, 03:04 AM
Алексей Воробьев   Вопрос о том «что такое философия?» не назовешь но...   Jan 18 2006, 01:05 PM
Dmitry Ivashintsov   Интересные и парадоксальные тексты. Конечно они тр...   Jan 18 2006, 05:48 PM
WFKH   Мне тоже всегда было интересно задавать себе вопр...   Jan 31 2006, 01:55 AM
Phenomen   Обсуждение вступительной работы М.А. Аркадьева зав...   Feb 10 2006, 10:48 PM


Closed TopicTopic OptionsStart new topic
 

Текстовая версия Сейчас: 29th March 2024 - 03:25 AM
Реклама: