[ Каскадный ] · Стандартный · Линейный К вопросу о происхождении языка.

[Алексей Воробьев]

Введение.

Существование языка в качестве одного из основных условий бытия самого человека есть факт не требующий долгих доказательств. Однако со знанием об этом существовании, несмотря на настойчивые попытки его обрести дела обстоят достаточно проблематично. Одним из аспектов этой проблематичности являются трудности, связанные с загадкой происхождения языка. Если современная наука благодаря эволюционисткой теории сумела выработать некую установку в собственных взглядах на биологическое происхождение человека, то с пониманием зарождения языка (а тем самым и духовным человеческим происхождением) все обстоит довольно запутано.

С некоторой долей условности можно сказать, что традиционно в вопросе о происхождении языка происходит противоборство двух подходов: натуралистического и конвенциального (сформулированных еще в платоновском «Кратиле»), первый так или иначе связан с теорией «божественного происхождения языка», второй имеет тенденцию к сциентискому на эту тему способу рассуждения, на сегодняшний день преобладающему, поскольку именно наука в современном мире берет на себя исключительное право по раскрытию истины. Впрочем, если задаться вопросом: что из себя может представлять конвенциональность человеческого общения до возникновения языка, то сразу же возникает проблема ее «естественного» постулирования, встраиваемая в различные теории языкового происхождения, ценность которых, однако, каждый раз оказывается довольно сомнительной. Так, например, существуют рассуждения, согласно которым язык произошел благодаря подражанию человеческого голоса звуком природных явлений (ономатопея, понимаемая здесь в современном значении термина, как отображение в слове некоторых звуковых качеств обозначаемого, а не как «делание имен» в первоначальном употреблении данного греческого слова), через эмоциональные возгласы со временем получившие концептуальное закрепление, за счет использования знаковых жестовых сигналов и т.д. Все эти и многие другие объяснения языка, увы, создают только видимость собственно объяснения, добиваясь эффекта некоторого правдоподобия, они проходят мимо сути того предмета, который собираются вывести и потому не мудрено, что ни одна из подобных гипотез ни разу еще не получила достаточного подтверждения для того, что бы перекочевать в разряд научных концепций. Дело тут обстоит так, что постулировать конвенциональность до возникновения языка оказывается по существу попросту невозможно, и если такие объяснения все же возникают, то они скорее вводят в заблуждение, чем пролагают дорогу к истине. Так, например, известно, что ономатопея имеет, так сказать, только обратную силу своего применения, то есть в ней не слова человеческой речи похожи на отображаемый ими звуковой образ предмета или явления, а наоборот этот звуковой образ похож на звучание того или иного, связанного с ономатопеей, человеческого слова (в этой связи, скажем, все животные являются исключительно полиглотами; то как кукарекает петух «на английском» мало походит на то, как он делает это «по-русски» и т.д.) Не менее сомнительно и то, что язык можно вывести из эмоциональных возгласов (ономатопея, кстати, имеет отношение к эмоционально окрашенному состоянию, за что часто бывает любима поэтами). Для того чтобы обрести статус лингвистических констант эти возгласы должны бы были прежде пройти через фонологическую модификацию, которая только и в состоянии бы была сообщить им постоянство значения. Но подобная модификация уже предполагает наличие завершенного фундамента языковой структуры, то есть опять таки мы имеем здесь не прямое, а обратное действие доводов предлагаемой гипотезы, имеющих смысл не благодаря, а вопреки ей. Если далее коснуться вопроса о возникновении языка из жестовых сигналов ( мы опускаем здесь обсуждения, связанные с языком глухонемых, обучением языку жестов обезьян, непроизвольных жестов и пр.), то ситуация будет выглядеть аналогично рассмотренным случаям. Даже простое указание жеста на предмет как на «этот» имеет дело с, так называемой, проблемой языковых индексалов, предполагающей выделение объекта, построения его «дескриптивного смысла», сохранения референции объекта в «возможных мирах» и т.д. Не вдаваясь в подробности, стоит отметить, что тема «индексалов» или квазиимен представляет собой на самом деле довольно сложный раздел семантики сингулярных терминов, предусматривающей наличие уже состоявшейся развитой логики естественного языка, а никак не отсылающей к чему-то изначально простому и очевидному.
Схожее положение дел можно отметить и в психологических исследованиях, связанных с конструированием процесса овладения навыками языка ребенком. Хотя подобное конструирование напрямую и не связано с универсальностью темы происхождения языка вообще, оно все же затрагивает эту тему в ее индивидуально-частном измерении. Относительно этих исследований приходиться отмечать, что все они как бы пытаются выводить источник реки из вод, которые черпают у ее устья; беря за исходное состояние дел уже выявленный языком так то и так то осмысленный Универсум, они задним числом приписывают к существованию этого Универсума детерминацию его происхождения по схемам поэтапного конституирования становления языковой коммуникации, наивно принимая за исходно простые и достоверные постулаты своих объяснений как раз то, что осмысленно объяснить было бы труднее всего. Признавая, что отрицание предположения о доязыковом освоении значения мира влечет за собой целый ряд трудностей каузального характера, мы вместе с тем должны отметить, что все попытки обойти эти трудности путем привлечения, принятых в естественных науках, детерминистских схем, приводят к результату в котором само существо языка, его суть и роль оказываются искаженными. В этом искажении язык низводится до прикладной функции человеческого мышления, до частной способности в ряде других, и коль скоро это происходит то еще скорее (фактически в самом начале) исследование заведомо промахивается мимо всякой возможности приблизиться к пониманию тайны языка, а тем самым и возможности подступиться к вопросу о его происхождении. В отношении языкознания вообще важно признать, что наиболее общезначимых и методологически выверенных результатов своей теории оно достигало не за счет использования в своем аппарате предпосылок, опирающихся на данные о человеческом существовании естественных наук, а вопреки им, пусть и не без труда освобождаясь от диктата биологизма, психологизма и прочего «натуралисткого» детерминизма как от предрассудков и ложных путей, уводящих в сторону от изучения данности языка именно как языка. Так, например, уже Фреге подчеркивал, что (ключевая для логической стабильности языка) категория «смысл» не должна отождествляться ни с какими психологическими фактами как явлениями чисто субъективного характера такими как ассоциативный образ, определенное представление и пр. Говорящий «солнце взошло» житель тундры субъективно переживает нечто иное, чем, произносящий эту же фразу житель экватора, тем не менее, смысл данного выражения и в первом и во втором случае один и тот же. Если считать «смысл» категорией психологической то попросту невозможно избавиться от произвола и полной неразберихи в какофонии культурных, социальных, языковых фактов при обсуждении проблемы понимания слова, отсюда его приходиться признавать «сконституированным абстрактным объектом», который естественным образом детерминирован быть просто не может.
Отказ от естественных научных теорий происхождения языка всего лишь освобождает место вопроса о языке от, имеющих псевдообъяснительную силу, теорий, но «пустота» возникающая на этом месте поначалу может оказаться тягостной и бременящей. Однако это именно философские тягость и бремя, и будучи таковыми они, конечно, требуют определенной решимости взяться за них и стойкости в способности эту решимость подтвердить…
Вернемся, однако, к натуралистическому подходу к языковому возникновению. Согласно этому подходу между словом и вещью существует необходимая связь. Помимо того, что связь эту общезначимым образом проанализировать еще никому не удавалось, главным аргументом против ее существования традиционно являлся факт множественности самих языков: одна и та же вещь в разных языках называется различным образом и это с необходимостью приводит к выводу о немотивированности «означающего» относительно «означаемого». На данную проблему, однако, достаточно яркий свет способно пролить осуществление генеалогической классификации языков, обязанной своим возникновением методам современного лингвистического анализа, сумевшим вернуть новую молодость старинному предприятию языковедов по поиску единого праязыка человечества. Еще недавно это предприятие воспринималось как лженаучное заблуждение, сегодня же, когда реконструировано около семи основных языков «надсемей» от которых происходит огромное количество языков современных, - версия о том, что все люди имели когда то общий язык и общую прародину уже не является всего лишь фантазией. Конечно, в данном направлении лингвистики еще существует масса пробелов, но уже сейчас данные о нашем языковом прошлом проясняют многие важные факты о загадочной истории «переселения народов», ломают привычные стереотипы, связанные с представлениями о том, что происходило с человечеством в древние времена, предоставляют возможность задуматься о истине языка в гораздо более широком, чем чисто естественно-научном контексте.
Но что же такого примечательного таится в перспективе когда-нибудь восстановить единый и общий язык человечества? Приближаться к ответу на этот вопрос следует с большой осторожностью. В качестве одного из мотивов его разработки мне здесь хотелось бы вернуться к уже упомянутом диалогу Платона «Кратил». Рассуждая в нем о происхождении языка, Сократ говорит о том, что учрежденные древними законодателями слов, первые имена вовсе не были даны вещам произвольно, но выражали подлинную суть и истину называемого, и только потом с течением времени ради удобства в произнесении и благозвучия исказили свое первоначальное звучание вплоть до того, что значение первозданных слов, дающих выражение открытому Логосу бытия, стерлось и сделалось непроглядным. Сумеет ли человечество вновь докопаться до древнейшего истока происхождения смысла? Что может означать снова обретенное прикосновение к нему? Как это прикосновение должно сказаться на нашей будущей истории?
Вопросы множатся и на первый взгляд они могут показаться даже несколько странными, но, тем не менее, они далеко не праздны, поскольку будущее познания, как мне представляется, еще не раз способно преподнести нам большие сюрпризы.

[Алексей Воробьев]

Опереться наверняка на миф о строительстве Вавилонской башни, как и на все прочие библейские мифы, нам, скорее всего, в вопросе о происхождении языка не удастся.

Не будем спешить с окончательными выводами, поскольку даже до постановки решающих вопросов дело еще пока не дошло. История Вавилона интересна тем, что позволяет задуматься о как бы первичном человеческом языке, исследовать его возможности и претензии, а через это уже с большей определенностью и спрашивать: каково же, собственно этого языка происхождение, что важного и судьбоносного для всей человеческой истории кроется в нем, какой исход способна данная история в конечном итоге для себя обрести?
В качестве прояснения ситуации с вопросами попытаюсь, несколько более определенно высказаться по поводу того, почему я перед этим предложил отнестись к описанию замысла вавилонских строителей как к уравнению, одной частью которого является проблема структуры родства, а другой экономически-трудовые отношения. Может быть это ( пока только косвенно, поскольку речь вынуждена идти вначале только о введении предварительного опорного материала) позволит оценить то, почему произошедшее под знаком вавилонской башни было так значимо именно в языковом плане.
Попытаемся слегка задуматься о том, что же особенного вообще кроется в самом существовании знака как таковом. Первое, что здесь, как правило, обращает на себя внимание, состоит в необходимости для существования знака никогда не быть тождественным себе самому, поскольку знак всегда (не переставая при этом оставаться и чем-то наличным) замещает или представляет иное (не собственное) существование. Естественный язык, будучи исключительно сложной, многоуровневой и подлежащей анализу в самых различных измерениях структурой знаков в связи с этим оказывается как бы весьма запутанной системой подобных замещений, представляющих подстановок и (во многом парадоксальных) отсылок. Но не об этом ли мы как раз и читаем в третьем стихе, интересующего нас сюжета: «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем их огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. (Быт. 11,3). Многим может показаться, что в этом изменении природного состава строительного материала нет ничего примечательного, ничего сверхъестественного, но это не так; все зависит лишь от того, каким взглядом на все это смотреть. Например, до Маркса тысячи лет подряд товарная стоимость продуктов человеческого труда соотносилась с денежным эквивалентом ее выражения. Но никто не сумел описать происходящий здесь «метаморфоз товара» (хотя его схему изобрел даже не сам Маркс) так, как это удалось сделать в «Капитале» исключительно именно ему. Думаю, что если бы Марксу лично удалось реализовать полный цикл алхимической трансмутации металлов, то он не был бы так горд этим достижением, как был горд тем, что открыл в законе стоимости, приравнивающего «различные виды труда как человеческий труд». Данное открытие означало для него ни много, ни мало как установление всеобщей эквивалентности, единичной дифференциации и особенно скоординированной организованности обстоятельств частной определенности и исторической обусловленности всей человеческой жизни. И вовсе не зря, например, сам Маркс говорит, что стоимость есть продукт общественных отношений не в меньшей мере, чем и язык. Именно в данном сопоставлении, углубиться в которое на самом деле исключительно трудно, а вовсе не социальном дарвинизме Энгельса лично я и предпочитаю понимать то, что обычно подразумевают под трудовой теорией происхождения языка. Проблема, впрочем, состоит еще и в том, что описанный у Маркса «парад планет» финала человеческой истории (а через это и раскрытие сути этой истории начала) не состоялся ввиду того, что эти планеты, образовав показательное сочетание, зашли на новый виток или исторический цикл существования человека, ряд важных особенностей которого, мы сейчас, возможно, и можем в некоторой своей перспективе уже наблюдать.
В «Капитале» Маркс писал, что стоимость несет в себе смысл человеческого иероглифа, он считал, что впервые сумел этот смысл прочитать, однако, «золотой телец», которому собрались поклониться евреи при Синае, и упоминание которого стало метафорой экономического интереса, в своем происхождении сам имел некоторую предисторию, а именно историю золота, вынесенного из Египта, наверняка запечатленного множеством всевозможных иероглифов, читать которые возможности Маркс не имел. Вообще иероглиф это, собственно знак слова, имени, но никак не количество денег, а ведь как раз именно ради них: слова и имени и был организован общественный труд вавилонских строителей. Причем это было одно единственное слово и имя, но такое, которое должно бы было координировать и различать все остальные имена и слова, быть может, исключительно в том плане, в каком денежные эквивалент во времена Маркса (сегодня это уже не так) координировал производство и различал потребление продукта дифференцированных общественных отношений. Здесь я перехожу к указанию на вторую (а по происхождению первую) часть уравнения вавилонского плана. Речь в нем пойдет о структурах родства.
Впервые наиболее аргументировано заговорил о том, что структуры родства в архаичных сообществах подчиняются тем же самым законам, которые регулирует фонологическую структуру языка Леви-Стросс. Здесь нам пока нет особой нужды разбирать ту сложную механику анализа родовых отношений, которую Леви-Стросс в итоге сумел разработать, укажем лишь на то, что она действительно максимально дублирует необходимость именно таких смысловых отношений между членами рода, которые вполне эквивалентны необходимости наличия смысловых отношений между различительными признаками языка на уровне фонологии. И в первом и во втором ряде отношений, регулирующие их законы для подчиняющихся им людей оказываются бессознательными, и поддаются анализу только после осуществления длительной теоретической работы по их выявлению, но подобная «бессознательность» в данном случае почему то лишь обуславливает строгость тех принципов, которые в указанных законах себя реализуют. Чтобы не быть совсем голословным приведу абзац одной из статей Романа Якобсона ( со встречи которого с Леви-Строссом, как полагают некоторые, структурализм и начался). Якобсон пишет: «Так, в 1922 году мною было замечено, что свободное динамическое ударение и независимое противопоставление долгих и кратких гласных в пределах одной фонематической системы несовместимы. Этот закон, который удовлетворительно объясняет просодическую эволюцию славянских языков и ряда других индоевропейских групп, применим для подавляющего большинства языков. Единичные случаи якобы свободного ударения и свободного количества оказались иллюзорными: так, говорили, что в языке вичита (Оклахома) существует и фонематическое ударение, и количество; однако, согласно новому исследованию Поля Гарвина, вичита является в действительности тоновым языком с противопоставлением, дотоле ускользавшим от внимания, восходящего и нисходящего ударения.» ( Р. Якобсон. Типологические исследование и их вклад в сравнительно-историческое языкознание. Новое в лингвистике. Вып. III. - М., 1963.) То же самое описывает и Леви-Сторос, например, если отношение между ребенком и братом матери( при авункулате) имеет такое то определенное значимое проявление, то это проявление заведомо исключает ряд определенных проявлений значения в отношениях между отцом и ребенком и т.д.
Проблема, возникающего тут единства антропологии и лингвистки, впрочем, видится не в том, что при известных обстоятельствах можно провести четкие аналогии между организацией родовой жизни и языком рода, а в том, чтобы установить единую и однозначную связь между двумя этими разнородными сериями значений, выстроив при этом некую смысловую ось, проходящую в особом, специфическом измерении взаимообусловленности слова и того, что оно регулирует. Войти в это измерение и выстроить подобную ось структурализму ( и в этом причина его провала) в принципе не удалось, но не будем его за это винить, поскольку это не удалось сделать и тем, кто пытался достроить вавилонскую башню, хотя ее зодчие (исключительно озабоченные собственным языком и своим родовым единством) имели на успех гораздо больше шансов, чем Леви-Строс…
Какое это все имеет отношение к экономически трудовой деятельности? Фраза Маркса о том, что первое разделение труда происходит при половом акте, далеко не так наивна, как может представиться. Так или иначе, подобно тому как мы сейчас переходим к такой организации экономического устройства мира, которую классический марксизм никогда не предполагал, самое начало экономических общественных отношений вполне допускает мысль, что эти отношения регулировались не классовом составом общества, а ( гораздо более фундаментальной) организацией родовой структуры, по своему так же до поры до времени оказывающейся для нас тайной за семью печатями.
Соотнесение всех, только что условно и фрагментарно обозначенных элементов, в одну конструкцию и выводит нас на проблему получения плана замысла воздвижения Вавилона. Философский жанр усилий на эту тему я бы даже сравнил с жанром приключенческого триллера, в котором его герои заняты поиском плана, позволяющего узнать путь к раскрытию величайших и могущественных тайн прошлого древних цивилизаций. В таких приключениях своеобразно переплетается детектив и мистика, но в чем их суть становится понятно только в самом финале.

По поводу же закодированности Торы предлагаю поговорить несколько позже, поскольку в сценарии нашей темы сначала должен появиться эпизод, посвященный тому языку, на котором Тора была написана. К статистической математический комбинаторике компьютерных вычислений буквенных сочетаний данный эпизод отношения не имеет, но с вопросом о происхождения языка связан самым непосредственным образом.

[Людмила]

Попытаемся слегка задуматься о том, что же особенного вообще кроется в самом существовании знака как таковом. Первое, что здесь, как правило, обращает на себя внимание, состоит в необходимости для существования знака никогда не быть тождественным себе самому, поскольку знак всегда (не переставая при этом оставаться и чем-то наличным) замещает или представляет иное (не собственное) существование

Знак делает возможным мышление, ведь до того, как человеком не усвоено некое критическое количество знаковых (символических) замещений конкретных ощущений, ему просто невозможно разотождествиться с ними и осуществить абстракцию. Знак (слово, имя, название) позволяет удерживать в памяти сущность вещи, образуя саму память - фундамент, на который опирается мышление. Вот почему, ребенок, выросший среди животных и не приобретший навыка символических соответствий окружающему миру, сам напоминает животное. Все это делает для меня крайне затруднительной саму попытку увязать происхождение языка с самим человеком. Но, если создание языка не принадлежит человеку, то обсуждаемая тема с равным успехом могла бы звучать так: "К вопросу о происхождении Бога". При помощи знака образуется память, а память включает мышление, а мышление делает возможным понять, что разум без опоры на знак не существует - он "есть начало и конец". Как здесь не вспомнить, что "Слово было Бог"?..

Например, до Маркса тысячи лет подряд товарная стоимость продуктов человеческого труда соотносилась с денежным эквивалентом ее выражения. Но никто не сумел описать происходящий здесь «метаморфоз товара» (хотя его схему изобрел даже не сам Маркс) так, как это удалось сделать в «Капитале» исключительно именно ему. Думаю, что если бы Марксу лично удалось реализовать полный цикл алхимической трансмутации металлов, то он не был бы так горд этим достижением, как был горд тем, что открыл в законе стоимости, приравнивающего «различные виды труда как человеческий труд». Данное открытие означало для него ни много, ни мало как установление всеобщей эквивалентности, единичной дифференциации и особенно скоординированной организованности обстоятельств частной определенности и исторической обусловленности всей человеческой жизни. И вовсе не зря, например, сам Маркс говорит, что стоимость есть продукт общественных отношений не в меньшей мере, чем и язык.

Известно, что человек не придумывает идеи, а открывает их, другими словами, опираясь на некое соответствие в природе, являясь и сам совокупной частью этой природы, он переносит эти соответствия на собственное бытие (кстати, о границах познания). В этом смысле, и механизм замещения общественных отношений стоимостью или денежным эквивалентом ОТРАЖАЕТ (повторяет) некий факт, некий прецендент замещения, а не создает его. В этой связи, назревает вопрос, подвергается ли человеческий язык собственной инфляции, подобно тому, как это происходит с деньгами, которые время от времени теряют свою способность "представлять" товар. Ведь говорим же мы о том, что власть слова над сущностью утеряна, и не даст ли нам более глубокое постижение инфляционных процессов в экономике представление о том, как преодолеть ее в "оживлении" слова. Почему-то, царство зверя - время тьмы и бессилия человека в деле управления собственным бытием, в апокалиптическом пророчестве тесно увязано с невозможностью продавать и покупать. По- видимому, это обстоятельство является очень важным, если не по факту, то по символу его описывающему.

Естественный язык, будучи исключительно сложной, многоуровневой и подлежащей анализу в самых различных измерениях структурой знаков в связи с этим оказывается как бы весьма запутанной системой подобных замещений, представляющих подстановок и (во многом парадоксальных) отсылок. Но не об этом ли мы как раз и читаем в третьем стихе, интересующего нас сюжета: «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем их огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. (Быт. 11,3).

Вавилон есть некое отступничество и антитеза Богом установленному порядку вещей. Приобщая свой народ к смыслу и содержанию этого порядка, естественно, получившему символическое выражение в Книге Исхода, Всевышний недвусмысленно заявил, что в качестве жертвенника его устроят только камни, которых не касалась рука ("тесло") человека. Любое касание приведет к крушению некоего фундаментального условия, обеспечивающего человеку "пропуск в жизнь вечную". Что же делали и делают "вавилоняне"? Созидают рукотворный жертвенник из кирпичей, обоженных огнем. Далее, на жертвенник запрещено всходить по ступеням, "ибо откроется нагота твоя". Самая понятная для нас из всего здесь сказанного фраза - "ибо откроется нагота твоя". Методом тождественных замещений попробуем добраться до смысла "вавилонских кирпичей". Обнажить, открыть наготу человека, значит, опозорить, устыдить человека, и, если это случается со мной, то значит, я "взошла по ступеням", т.е., создала прецендент аналогичного "взвешивания"(суда) или обнажения человека. Но, если то, что я сделала, обозначает "всход по ступеням", то камнем жертвенника является человек, а огнем, которым я обожгла его (не дай Бог!), является элементарная хула. Вавилон, игнорируя это обстоятельство, т.е., "сжигая" людей огнем суда, подвергая их обнажению, взвешиванию и всяческому анализу, пытается добраться до "неба",что по предупреждению Творца абсолютно бессмысленно, потому что "один закон будет для тебя и для пришельца". Тот, кто обнажает, никогда не укроется сам. А, это значит, что исцеление и насыщение, к которому стремится Вавилон, никогда не наступит. Вавилон жертвенник превратил в жертву. А слово хвалы заменил хулой. Он разделил язык противопоставлением, хотя первоначальной задачей языка, положенного в основу творения, было объединение или единство, составляющее понятие о сущности любви.

Философский жанр усилий на эту тему я бы даже сравнил с жанром приключенческого триллера, в котором его герои заняты поиском плана, позволяющего узнать путь к раскрытию величайших и могущественных тайн прошлого древних цивилизаций. В таких приключениях своеобразно переплетается детектив и мистика, но в чем их суть становится понятно только в самом финале.

Слава Богу, что есть еще кто-то, кто эти усилия расценивает подобным образом, иначе бы мы до финала просто никогда не добрались по причине отсутствия элементарной мотивации. И, все-таки, философия это не только любовь к мудрости, но и любовь к свободе, которую эта мудрость дарует...