[ Каскадный ] · Стандартный · Линейный К вопросу о происхождении языка.

[Алексей Воробьев]

Введение.

Существование языка в качестве одного из основных условий бытия самого человека есть факт не требующий долгих доказательств. Однако со знанием об этом существовании, несмотря на настойчивые попытки его обрести дела обстоят достаточно проблематично. Одним из аспектов этой проблематичности являются трудности, связанные с загадкой происхождения языка. Если современная наука благодаря эволюционисткой теории сумела выработать некую установку в собственных взглядах на биологическое происхождение человека, то с пониманием зарождения языка (а тем самым и духовным человеческим происхождением) все обстоит довольно запутано.

С некоторой долей условности можно сказать, что традиционно в вопросе о происхождении языка происходит противоборство двух подходов: натуралистического и конвенциального (сформулированных еще в платоновском «Кратиле»), первый так или иначе связан с теорией «божественного происхождения языка», второй имеет тенденцию к сциентискому на эту тему способу рассуждения, на сегодняшний день преобладающему, поскольку именно наука в современном мире берет на себя исключительное право по раскрытию истины. Впрочем, если задаться вопросом: что из себя может представлять конвенциональность человеческого общения до возникновения языка, то сразу же возникает проблема ее «естественного» постулирования, встраиваемая в различные теории языкового происхождения, ценность которых, однако, каждый раз оказывается довольно сомнительной. Так, например, существуют рассуждения, согласно которым язык произошел благодаря подражанию человеческого голоса звуком природных явлений (ономатопея, понимаемая здесь в современном значении термина, как отображение в слове некоторых звуковых качеств обозначаемого, а не как «делание имен» в первоначальном употреблении данного греческого слова), через эмоциональные возгласы со временем получившие концептуальное закрепление, за счет использования знаковых жестовых сигналов и т.д. Все эти и многие другие объяснения языка, увы, создают только видимость собственно объяснения, добиваясь эффекта некоторого правдоподобия, они проходят мимо сути того предмета, который собираются вывести и потому не мудрено, что ни одна из подобных гипотез ни разу еще не получила достаточного подтверждения для того, что бы перекочевать в разряд научных концепций. Дело тут обстоит так, что постулировать конвенциональность до возникновения языка оказывается по существу попросту невозможно, и если такие объяснения все же возникают, то они скорее вводят в заблуждение, чем пролагают дорогу к истине. Так, например, известно, что ономатопея имеет, так сказать, только обратную силу своего применения, то есть в ней не слова человеческой речи похожи на отображаемый ими звуковой образ предмета или явления, а наоборот этот звуковой образ похож на звучание того или иного, связанного с ономатопеей, человеческого слова (в этой связи, скажем, все животные являются исключительно полиглотами; то как кукарекает петух «на английском» мало походит на то, как он делает это «по-русски» и т.д.) Не менее сомнительно и то, что язык можно вывести из эмоциональных возгласов (ономатопея, кстати, имеет отношение к эмоционально окрашенному состоянию, за что часто бывает любима поэтами). Для того чтобы обрести статус лингвистических констант эти возгласы должны бы были прежде пройти через фонологическую модификацию, которая только и в состоянии бы была сообщить им постоянство значения. Но подобная модификация уже предполагает наличие завершенного фундамента языковой структуры, то есть опять таки мы имеем здесь не прямое, а обратное действие доводов предлагаемой гипотезы, имеющих смысл не благодаря, а вопреки ей. Если далее коснуться вопроса о возникновении языка из жестовых сигналов ( мы опускаем здесь обсуждения, связанные с языком глухонемых, обучением языку жестов обезьян, непроизвольных жестов и пр.), то ситуация будет выглядеть аналогично рассмотренным случаям. Даже простое указание жеста на предмет как на «этот» имеет дело с, так называемой, проблемой языковых индексалов, предполагающей выделение объекта, построения его «дескриптивного смысла», сохранения референции объекта в «возможных мирах» и т.д. Не вдаваясь в подробности, стоит отметить, что тема «индексалов» или квазиимен представляет собой на самом деле довольно сложный раздел семантики сингулярных терминов, предусматривающей наличие уже состоявшейся развитой логики естественного языка, а никак не отсылающей к чему-то изначально простому и очевидному.
Схожее положение дел можно отметить и в психологических исследованиях, связанных с конструированием процесса овладения навыками языка ребенком. Хотя подобное конструирование напрямую и не связано с универсальностью темы происхождения языка вообще, оно все же затрагивает эту тему в ее индивидуально-частном измерении. Относительно этих исследований приходиться отмечать, что все они как бы пытаются выводить источник реки из вод, которые черпают у ее устья; беря за исходное состояние дел уже выявленный языком так то и так то осмысленный Универсум, они задним числом приписывают к существованию этого Универсума детерминацию его происхождения по схемам поэтапного конституирования становления языковой коммуникации, наивно принимая за исходно простые и достоверные постулаты своих объяснений как раз то, что осмысленно объяснить было бы труднее всего. Признавая, что отрицание предположения о доязыковом освоении значения мира влечет за собой целый ряд трудностей каузального характера, мы вместе с тем должны отметить, что все попытки обойти эти трудности путем привлечения, принятых в естественных науках, детерминистских схем, приводят к результату в котором само существо языка, его суть и роль оказываются искаженными. В этом искажении язык низводится до прикладной функции человеческого мышления, до частной способности в ряде других, и коль скоро это происходит то еще скорее (фактически в самом начале) исследование заведомо промахивается мимо всякой возможности приблизиться к пониманию тайны языка, а тем самым и возможности подступиться к вопросу о его происхождении. В отношении языкознания вообще важно признать, что наиболее общезначимых и методологически выверенных результатов своей теории оно достигало не за счет использования в своем аппарате предпосылок, опирающихся на данные о человеческом существовании естественных наук, а вопреки им, пусть и не без труда освобождаясь от диктата биологизма, психологизма и прочего «натуралисткого» детерминизма как от предрассудков и ложных путей, уводящих в сторону от изучения данности языка именно как языка. Так, например, уже Фреге подчеркивал, что (ключевая для логической стабильности языка) категория «смысл» не должна отождествляться ни с какими психологическими фактами как явлениями чисто субъективного характера такими как ассоциативный образ, определенное представление и пр. Говорящий «солнце взошло» житель тундры субъективно переживает нечто иное, чем, произносящий эту же фразу житель экватора, тем не менее, смысл данного выражения и в первом и во втором случае один и тот же. Если считать «смысл» категорией психологической то попросту невозможно избавиться от произвола и полной неразберихи в какофонии культурных, социальных, языковых фактов при обсуждении проблемы понимания слова, отсюда его приходиться признавать «сконституированным абстрактным объектом», который естественным образом детерминирован быть просто не может.
Отказ от естественных научных теорий происхождения языка всего лишь освобождает место вопроса о языке от, имеющих псевдообъяснительную силу, теорий, но «пустота» возникающая на этом месте поначалу может оказаться тягостной и бременящей. Однако это именно философские тягость и бремя, и будучи таковыми они, конечно, требуют определенной решимости взяться за них и стойкости в способности эту решимость подтвердить…
Вернемся, однако, к натуралистическому подходу к языковому возникновению. Согласно этому подходу между словом и вещью существует необходимая связь. Помимо того, что связь эту общезначимым образом проанализировать еще никому не удавалось, главным аргументом против ее существования традиционно являлся факт множественности самих языков: одна и та же вещь в разных языках называется различным образом и это с необходимостью приводит к выводу о немотивированности «означающего» относительно «означаемого». На данную проблему, однако, достаточно яркий свет способно пролить осуществление генеалогической классификации языков, обязанной своим возникновением методам современного лингвистического анализа, сумевшим вернуть новую молодость старинному предприятию языковедов по поиску единого праязыка человечества. Еще недавно это предприятие воспринималось как лженаучное заблуждение, сегодня же, когда реконструировано около семи основных языков «надсемей» от которых происходит огромное количество языков современных, - версия о том, что все люди имели когда то общий язык и общую прародину уже не является всего лишь фантазией. Конечно, в данном направлении лингвистики еще существует масса пробелов, но уже сейчас данные о нашем языковом прошлом проясняют многие важные факты о загадочной истории «переселения народов», ломают привычные стереотипы, связанные с представлениями о том, что происходило с человечеством в древние времена, предоставляют возможность задуматься о истине языка в гораздо более широком, чем чисто естественно-научном контексте.
Но что же такого примечательного таится в перспективе когда-нибудь восстановить единый и общий язык человечества? Приближаться к ответу на этот вопрос следует с большой осторожностью. В качестве одного из мотивов его разработки мне здесь хотелось бы вернуться к уже упомянутом диалогу Платона «Кратил». Рассуждая в нем о происхождении языка, Сократ говорит о том, что учрежденные древними законодателями слов, первые имена вовсе не были даны вещам произвольно, но выражали подлинную суть и истину называемого, и только потом с течением времени ради удобства в произнесении и благозвучия исказили свое первоначальное звучание вплоть до того, что значение первозданных слов, дающих выражение открытому Логосу бытия, стерлось и сделалось непроглядным. Сумеет ли человечество вновь докопаться до древнейшего истока происхождения смысла? Что может означать снова обретенное прикосновение к нему? Как это прикосновение должно сказаться на нашей будущей истории?
Вопросы множатся и на первый взгляд они могут показаться даже несколько странными, но, тем не менее, они далеко не праздны, поскольку будущее познания, как мне представляется, еще не раз способно преподнести нам большие сюрпризы.

[Людмила]

Словом «тесло» в Исходе переведено древнееврейское «хэрев», означающее «меч». Следующий затем стих действительно формулируют заповедь, запрещающую восходить на жертвенник по ступеням, причем объясняется это запрещение предупреждением об открытии наготы. Но почему необходимо было восходить по наклонному настилу не объясняется. Причем вынужден признаться, что символическое истолкование этого места, которое предлагаете Вы мне лично вовсе не кажется оправданным. Иносказание в отношении Торы один из низших уровней ее понимания, самый же высокий – это простой, фактически буквальный уровень, который, однако, впервые только и дает возможность понимать написанное в Библии в его собственном и истинном значении

Уважаемый Алексей! Испытывая искреннейшее почтение к Вашей осведомленности в вопросах каббалистического подхода к основным концептуально-мировоззренческим положениям Торы, я, все же, позволю себе возразить Вам по ряду пунктов. Первый из них состоит в том, что для меня осталось не совсем понятным основание, на котором Вы мне отказываете в оправданности моего символического истолкования тайны жертвенника. Если, как Вы утверждаете, буквальный смысл и есть наивысшее (реальное) представление о нем, то, что, в таком случае, ищет в Торе каббала и все, следующие этому смыслу буквально и пребывающие в хроническом недоумении по причине отсутствия какой-либо эффективности от этого следования? Один мой знакомый раввин, вся жизнь которого направлена на то, чтобы соединить тайный и явный смысл Торы с реальной жизнью верящих и доверяющих ему людей, по-моему, очень красноречиво отразил в своем восклицании "Дайте, ключ!!!" современное положение всех и всяческих попыток, включая и каббалистические, разрубить гордиев узел духовной и физической тесноты человека. Очень похоже на исступленный вопрос, который прокричал в никуда христианский священник, над умирающим героем романа Л.Улицкой: "Господи, ну, почему Христос говорил, приказывал, и у него получалось, а у нас - нет?!!" Перевод с древнееврейского "тесла", как "меча", не только не уводит от предложенного толкования, но и в достаточной степени обосновывает его, являясь "прозрачным" символом языка и, чтобы не быть голословной, приведу цитату из апокалиптического описания ангела Верного и Истинного: "Имя Ему: Слово Божие....Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы..."(Откр.,19:13,15).

Далее, каббалистическая традиция не рассматривает буквальный смысл содержащихся в Торе утверждений, как основной, более того, предупреждает от подобного примитивизма и отсылает к усвоению и постижению их секретного и сокровенного смысла. Но и сама каббала и каббалисты несут в себе некий изъян, некий предел, не переступив который, и эта наука и ее представители рискуют остаться в бесплодной изоляции "искусства ради искусства". Знак, подменивший собой реальность, является предметом вожделенного интереса, как оказывается, не только у специалистов-лингвистов, программистов, каббалистов и т.п., но и у рядового обывателя, каковым, по сути, была и является библейская Ева, т.е., женщина. Здесь была утеряна подлинная ценность и состоялся подлог изображения на суть, которое впоследствие не только не cмогло снять некоторые противоречия в своем собственном обосновании, но и впрямую эти противоречия установило. Посредством языка и устной речи была предпринята попытка отменить бытие: прозвучавший запрет ( а это ни много ни мало всего лишь непроизносимое Имя Бога) лишил права человека на желание. Противоречие состояло и состоит в том, что желание есть, а язык (в форме запрета) его не признает, теряя, таким образом, могущество соответствия вещи и имени. Все это ассоциативно наводит меня на мысль об «испорченной» ленте Мебиуса, где «сдвиг по фазе» задает последующее несоответствие или, как уже прозвучало в теме, приводит к потере власти слова над сущностью вещей.

Бог, будучи абсолютно благ, решив создать бытие, собрался даровать ему бесконечное наслаждение...  Воспринимая этот свет, творение должно было испытывать совершенное счастье, поскольку в Божьем Свете состоит полное высшее благо. Однако получая это благо, творение пришло в противоречие с собою самим, поскольку главное свойство Бога давать, оно же могло лишь получать, из чего со временем стало ощущать свою удаленность от Бога, что стало для него неприемлемым. Отсюда им самим накладывается на себя запрет наслаждаться, отказываясь получать Свет, оно испытывает теперь иной вид удовлетворения, который означает ощущение подобия (по свойствам) себя и Творца. Но противоречие этой акцией конечно же не снимается, созданное получать, творение «задыхается» в отказе от света, и тогда начинается средний между двумя этими крайностями путь.

Согласитесь, очень странное представление о богоподобии и Боге , который испытывает наслаждение от запрета на него и не менее странное следование этому, якобы уподобляющему Богу, свойству. Какое-то, просто, мазохистское утверждение, а ведь над ним трудились далеко не последние умы человечества. Тогда, как само противоречие снимается достаточно просто, если составить для себя здоровое представление о Боге, как о сущности, наслаждающейся даванием (благом давания, радостью одаривания, благоволением и т.п.), а не запретом на наслаждение самому себе. Другими словами, выход не в том, чтобы отказаться от жизни и от наслаждения, которое она приносит, а в том, чтобы эту жизнь и наслаждение доставлять ближнему своему, подобно тому, как это делает Бог человеку. Не самоограничение, а «развязывание», освобождение от «терновых» пут желания брата своего. Отказ от наслаждения был порожден и оправдан не «высокими соображениями», а явился элементарным ответным ходом реальности на запрет, который человек (Ева) установил ближнему (Адаму) своему. И обосновывать это аскезой во имя Бога, на мой взгляд, значит искать ложное оправдание тому, что, однозначно, было запрещено Всевышним. «Не хранится ли в доме нечестия доля уменьшенная, отвратительная» (Иеремия). Нечестие – вот причина нищеты, которую пытается узаконить и возвести в ранг святости земное духовенство. Тогда как не освящение собственной нищеты, а освящение голода ближнего угодно Богу...Противоречием этому установлению и является знак, который служит сам себе, выбросивший человека на обочину бытия и не могущий преодолеть ограничения своей собственной формой. Дальнейшее развитие этой темы повлечет за собой рассуждение в терминах, как Вы выразились, «сакральной аксиологии»,что, на мой взгляд, совершенно здесь излишне.

Мир устроен крайне сложно, на почве чего может процветать немыслимое количество сфер и «сфирот» познания, но все это не имеет никакого отношения к ключевому, т.е., пусковому моменту бытия, который в противовес сложности устройства обладает совершенной простотой. Аналогично тому, что и утверждается той же каббалистической традицией, как не может быть реализована власть над миром (сфира Кетер – Корона) при дублирующем и исключающем свойстве эту власть осуществить познании (сфира Даат – знание): если идет коронация, то знание скрывается, если знание обнажается, корона «слетает». Эти две сфиры не пересекаются и взаимоисключают друг друга: либо человек властвует над законом, либо закон – над ним. Грехопадение было обусловлено выбором второго: то, что не имело право на изречение (не произносимое Имя Бога), получило выход в живой мир, превратив его вместо царства жизни в судилище смерти. Царю не может быть поставлено никакое условие – царь выше всех условий, но, если условие выше царя, то это уже не царь, царь здесь – условие.

В данной теме очень трудно избежать перекрестных тем, совокупно составляющих понятие о связи человека и реальности, и языка, как основного носителя этой связи. И то направление, которое принимает обсуждение, касаясь невообразимого по своей широте и наполненности пласта духовного наследия человечества, рискует из маленьких ручейков, наполняющих реку данного диалога, превратиться в стихийный, самостоятельно устанавливающий новое русло поток. Это не может быть неожиданностью, скорее всего, это закономерность, с которой нужно считаться, пребывая в постоянной готовности идти на расширение рамок устоявшихся представлений, что само по себе может быть довольно занимательно, не говоря уже о пользе этакого своеобразного «академического авантюризма».