Предмет исследований философии Э. Гуссерля и проблематика информации


"Логические исследования" Э. Гуссерля посвящены проблематике восприятия, рефлексии, "перцепции" и "апперцепции". Казалось бы, тематика исследований Э. Гуссерля направлена на самостоятельную и ни с чем не соприкасающуюся область познания, некий фундаментальный предмет "отношений человека и мира". Но подобное представление характерно, конечно же, только для идеалистического направления философии, не пытающегося анализировать проблематику "рефлексии" и "апперцепции" со стороны генезиса подобных сущностей. Материалистической же философии в силу самого своего посыла обязанной обращать внимание на корни любой проблемы, необходимо располагать определенностью, какая же именно группа проблем мира формирует область, принимающую к себе все названные феномены.
Как раз такого рода исследование мы в данном случае и предпримем, преследуя цель достичь определения источника, позволяющего связать с ним объекты и зависимости, изучавшиеся великим философом. Исследование Гуссерлевских рассуждений мы построим не в образе прямой проекции его собственных мыслей, а в виде проекции идей, открытых в его текстах читателями-философами. Казалось бы, такой метод безусловно негоден, но правило характеризующей его "пригодности" во многом зависит от позиции, позволяющей трактовать сам по себе принципу "пригодности" как таковой. С точки зрения именно историко-философского анализа учения Э. Гуссерля данный подход абсолютно невозможен. Но с точки зрения анализа решений, предоставленных Э. Гуссерлем философии, этот подход более чем очевиден. Ведь читатели-философы обращаются к тексту Гуссерля не за историческим свидетельством, а за некоей самодостаточно ценной философской идеей, и, анализируя чье-то видение подхода Гуссерля, мы можем увидеть его философию как источник пополнения багажа философских идей вообще.
Начнем наш анализ рассуждений Гуссерля с интересного многим в его философии (и здесь, в частности, И.Н. Шкуратову), принципа очевидности. Начнем с определения того, что же такое "очевидность"? Можно ли ставить проблему таким образом, чтобы рассматривать очевидность вне связи с тем субъектом, которому и дано такое "очевидное представление"? Ответ материалистической философии на заданный вопрос безусловно отрицателен. Позиция материализма в вопросе "очевидности" требует пояснений, которые мы сейчас и представим.
Если исходить из материалистической позиции, то "очевидность" оказывается данной именно "очевидцу", некоторому существу или объекту определенной природы. Поэтому в материализме центр тяжести проблемы и верификационизма и идентификации переносится на успешность деятельности, посылками для которой выступают результаты познания. Таким образом, без возвращения воздействия "мира на субъект" в сторону воздействия "субъекта на мир" и образования "дуги" подобная проблема, с точки зрения материалистического понимания, не может иметь решения. "Очевидность" для человека именно укореняется в широком смысле присущем ему биологизме - с одной стороны, биологически данных рецепторных способностях, и, с другой, - культурных способностях как наследия социального развития.
Философия, однако, если исходить из выраженной Б. Смитом в его работе "Отображение мира в семантике" позиции, не снимает этим своим решением остроту проблемы семантической идентификации; но проблематика семантической значимости, относится уже к группе проблем "структурирования данных", анализируемых при помощи модели разделения типов представлений.
"Очевидность" в таком случае требует понимания как "чувственно прямое", но и, в то же самое время, "культурно базированное" получение информации вне абстрагирующего процесса. Причем чем дальше развивается социализация, тем в большей степени человек переориентируется на получение "теоретической" (обобщенной) информации и тем сильнее сокращается у него объем активности в сфере прямого наблюдения.
В подобном же свете невозможен никакой провозглашаемый Э. Гуссерлем "принцип всех принципов" - даже в начальной социальности (еще биологической, животной, в "стае") уже проявляется необходимость в поддержании "культурной" традиции. Э. Гуссерль, выдвигающий тезис о "независимости" принципа "очевидности", представляется в данном свете идущим против специфики человеческой субъективности как таковой, отрицающим ее объективную природу. Возможно, в таком случае потребуется трансформация в "субъект" всей культурной системы (социума), но на данный вопрос пока не существует готовых ответов.
Более того, как выясняется, принцип "очевидности" Гуссерль переносит и на "познание как восприятие и суждение". Опять мы наблюдаем конфликт с данными науки, например, антропологии. Примитивному сознанию (а искаженному - тем более) свойственна ошибка невыделения восприятия от иллюзии, не разделения, в частности, воспринятого во внешнем мире и осознанного посредством сна. Если теория отрицает возможность очевидности, утверждает Э. Гуссерль, то "тем самым уничтожает то, что отличает ее самое от произвольного, ничем не оправдываемого утверждения". Недостаток подобного утверждения заключен как раз в непонимании разделения видов констатаций - констатации "смысла" и констатации "значения".
Оценка результатов теории и результатов эксперимента производится различными способами. Результаты эксперимента мы оцениваем да, действительно через очевидность, пользуясь субъективными основаниями для того, чтобы сделать заключение об успешности опыта. Но уже уровень теоретического обобщения не допускает сопоставления просто с успешным опытом вообще (включающем все вплоть до наивного опыта), но только с одним определенным видом опыта - выделяющим значение посредством сопоставления действующих в опыте сущностей. "В теории" мы уже судим о "быстроте Ахиллеса и черепахи" не потому, что наблюдаем это глазом, а потому, что мы фиксируем при помощи средства измерения времени продолжительность преодоления Ахиллесом и черепахой фиксированного же отрезка пути. Очевидность в таком случае только формирует наши фиксации, а выбранные с ее помощью специфические фиксации будут представлять собой реализованные в виде значений некие соотнесения непосредственно сущностей мира.
Принцип "очевидности", который предлагает ввести Э. Гуссерль, представляет собой принципиальную альтернативу синтетичности комплекса возможностей сознательной активности. Для материализма, согласно которому сознание развилось из психики, став наиболее изощренной системой психической организации, оно оказывается только совместно действующим комплексом условностей различной природы - от безусловных рефлексов до культурного багажа человека. Для идеализма сознание дано как таковое, нераздельное в своем феноменологическом единстве и представляющее собой солидарно действующую систему.
Теоретическая рефлексия в материалистическом понимании оказывается определенным способом организации опыта, в котором опять-таки участвуют те же средства, доступные сознанию как определенной системе. Теория предстает семантически определенным выражением неких присутствующих в мире отношений, фиксация которых обеспечивается некоторым инструментарием средств, находящихся в распоряжении сознания. Формирующие теории слова, формулы, классификации и ограничения вырабатываются сознанием из доступных ему и действующих в нем благодаря длительному эволюционному совершенствованию средств. При этом не существует безусловной единственной определенности в способе получения семантической единицы из единицы представления, - сущности допускают как их нахождение в эмпирическом поиске, так и теоретическое предсказание.
Теория, конечно же, способна поддаваться феноменологической редукции, но ее фактическое приравнивание Э. Гуссерлем к феноменологической монаде если и не полностью неправомерно, то, хотя бы, требует обоснования понимания ее в качестве единства.
Далее нам следует разобрать примененный Э. Гуссерлем критерий "данного нам из первоисточника" и "предлагаемого нам в интуиции из первоисточника", - и то, и другое можно отнести к одному и тому же - чему-либо, наделенному простым способом предъявления. Почему одно нечто позволяет допустить объявление его "конечной" сущностью, притом, что другое - только лишь условием "ссылки" на имеющее место вне его "конечное"? Данная проблема, хотя она и пересекается с проблемой "вещь сама по себе" - "вещь для нас", в действительности охватывает более широкий круг условий, чем рассматривает этот вечный кантовский вопрос. Один выделяемый нами признак вещи мы почему-то объявляем "не конечным", когда другой - обязательно мыслим "конечным", почему? Предположим, "крышу" мы мыслим неконечной сущностью именно потому, что она "двускатная", а отдельно лежащее бревно - "конечной". Не вмешивается ли в наше суждение тот же самый присущий нам опыт?
Безусловно, "конечным" оказывается именно то, что воспринимается нами не обладающим структурностью - атом перед глазами Демокрита выглядел "неделимым", будущее же время соотнесло со структурой материи возможность предельно глубокой или даже бесконечной делимости. Потому и не существует никакой простой способ предъявления интерпретации никакой сущности, а существует то, что воспринимается агентом познания в качестве предела диссоциации. Осуществляющий интерпретацию субъект познания, приступает к познавательному акту, обладая своей собственной диссоциативно-ассоциативной моделью, потому ни о каких простых способах предъявления чего-либо для интерпретации говорить вряд ли оправдано.
Оценив весь присущий Э. Гуссерлю негативизм по отношению к неустранимой синтетичности оператора познания, мы приступим сейчас к непосредственному анализу проблем действий оператора познания в отношении конкретной информации. Гуссерль предлагает следующую модель (как это воспринимают его читатели) когнитивного акта:

Как мы видим, читатели находят в модели Гуссерля указание на существование бинарной структуры когнитивного акта. Вначале то, что психология называем именем "стимульного паттерна" выражается как "убежденность, которая переживается как мотивация" (типа "увиденная мною корова"), расцениваемая как источник порождения непосредственно впечатления ("мотивация"), а далее происходит ее семантический анализ ("разворачивание этой непосредственно зафиксированной связи в структуру актов суждения"). Следовательно, когнитивный акт должен быть суммирован как два процесса - неупорядоченной фиксации информации и, далее, последующей организации данных с целью приспособления к хранению (передаче). Лишнее в данном случае говорить о том, что анализ когнитивного акта представляет последний только как процесс переработки получаемых данных с их последующей переквалификацией. Когнитивная же деятельность как таковая требует ее рассмотрения в качестве процесса обработки поступающих данных, и, следовательно, в рамках подобной задачи представления человека (или его сознания или мозга) в качестве системы, способной образовывать и трансформировать информацию.
Но далее выясняется, что бинарная структура когнитивного акта вовсе не обязательна. Отсюда делается вывод, что у когнитивного акта нужно выделить нечто, что можно было бы, скорее всего, назвать именем "когнитивной направленности":

Материалистически такое представление можно понять так: поведение является результатом некоей, обязательно вырабатываемой организации. Когнитивный акт как таковой некоторым образом предварительно настроен в силу того, что возможности нашего организма определенным образом мобилизованы под выполняемые поступки, в том числе и под создание стимульных паттернов. При этом выдвигается спорный тезис о том, "мне невозможно ухватить в своей рефлексивной установке характер моей когнитивной активности". Это зависит от самой рефлексивной установки и нам известны соответствующие обыденному опыту примеры фиксации нами же отличающих наши же когнитивные акты "рассеянности", "сосредоточенности", "подверженности догматической установке" и т.п. О чем же здесь шла речь, если расценивать проблему когнитивной предзаданности с позиций философского материализма? Обсуждались две проблемы - нежесткой структуры обработчика информации вкупе с возможностями этого обработчика задним числом контролировать собственную активность. Проблемы, если оценивать их качество, вполне соответствующие рядовым задачам теории информации.
"Расправившись" с когнитивным актом, Гуссерль и его читатели приступают к анализу проблемы, как бы я предпочел ее назвать "широты картины мира, заданной одним актом наблюдения". В когнитивных результатах опыта выделяется не только одна лишь "стимулирующая" часть, но и какая-то иная часть, отражающаяся на содержании познанного представления. Здесь идет в ход "пример со звонком", когда этот нейтральный звук ассоциируется с уведомлением о "приходе гостей". Выходя из контекста Гуссерлевской философии, следует сказать, что данный круг проблем следует рассматривать в теоретической модели "кода и символа" - кода как некоей физической единицы, готовой для восприятия некоего символического значения, и символа - некоей ассоциативной условности, готовой для того, чтобы соотнестись с некоим кодовом средством передачи. Но мы вернемся в контекст прочтения философии Гуссерля и посмотрим, как же там определяется связанное с когнитивной активностью "сверхпричинное" расширение:

Символическое истолкование невозможно назвать "причинным" в смысле физического рода причинности, но его вполне допустимо назвать именно "причинным" в смысле ранее установленной конвенции или проведенной идентификации, выделивших именно эту связь символьного назначения и кодовой (и - расширяющей ее паракодовой!) реализации. Но кодо-символьная зависимость - это еще не все в теории интерпретативного расширения выделяемого знака.
Кроме названных нами конвенциональной и исследовательской символьной реконструктивности следует назвать и присущую научной теории способность прогностической реконструкции. Теория способна утверждать: вслед за событием А наступает событие Б, в системе, содержащей внешние признаки А обязательно присутствуют внутренние свойства Б и т.п. Поэтому не только можно, но и нужно говорить о том, что образующая содержание когнитивного акта воспринятая из внешнего мира стимуляция умножается на способность присущего субъекту интеллектуального способа отношения к этой стимуляции. Но в основе подобной модели заложен именно информационный посыл - имеет место интерпретатор, выделяющий кодограммы, стереотипы или норму рода "условия задачи", для которого стимуляция со стороны мира оказывается не только тем, чем она может оказаться в конвенционально первообразной "простой" символической фиксации.
Следующая тема, прочитываемая в Э. Гуссерле или, скорее всего, именно по поводу" его философии - это проблема неустойчивости семантики. Причем приведенный пример, которого мы не будем касаться в силу его специфичности ("деление треугольника перевернутым треугольником на четыре равные части") явно говорит об ограниченности семантики самой способностью представить. Да, действительно семантика связана с тем, насколько практикующий ее построитель может пользоваться той или иной дробящейся на множество деталей картиной; ограничения в виде "потолка активности" превращают семантические конструкции в такого рода отражения мира, в которых отражается и сам построитель этих отражений. Семантика так, как она рождается человеческой головой - это явно не картина "в идеальном зеркале"; и данная проблема явно звучит именно как проблема "переработки данных" конкретным перерабатывающим субъектом или агентом. Невозможность для такого агента удерживать все полотно некоей семантической картины вызывает дробление этого полотна, разделение картин и построение "полипроекций" и, опять-таки, сводится к довольно банальной проблематике информационных преобразований. (Оно и довольно близко напоминает известные в программировании "ограничения по размерности".)
Группу проблем "неустойчивости семантики" пополняет и указанная М. Мерло-Понти проблематика потребности "расширения символьного поля" и выхода за пределы области "конвенционального указания". На материале языка последнее выражается в следующей формуле:

Приведенное утверждение вряд ли может открыть нам что-либо удивительное и просто свидетельствует об отрыве философии от достижений языкознания. Последнее, сошлемся на то, что более ярко это представлено Э. Сепиром, мыслившим язык именно конструированием смыслов, и только во вторую очередь - конструированием средств выражения, напрямую отталкивается именно от смысла высказываемого. Семантический анализ структур языка, только осуществляемых с помощью слов, приводит к необходимости использовать тезаурусный способ анализа высказываний - определения границ и применимостей отдельных словоупотреблений. В тезаурусном представлении глагол, например, "летать" одного языка, может не равняться глаголу "летать" другого языка, по разному трактуя это понятие как соответствующее одушевленности и неодушевленности действующего агента (агенса) и тому способу, что позволен агенсу для исполнения этого действия. То, что "речь парадоксальная операция" далеко не секрет для лингвистических аналитиков, колдующих, например, над системами машинного перевода.
Опять, и на материале данного примера, мы видим вариант обычной информационной задачи и оторванность философии от той конкретной науки (в данном случае - структурной лингвистики), которая работает над практическим решением данной группы проблем.
Открывается философия Э. Гуссерля, опять-таки, в лице ее читателей, и для познания проблемы субъективной актуальности материала восприятия. Последняя сводится к ценностной реконструкции представлений, выделяющих важное и устраняющих недействительное по отношению круга некоторой проблематики. Более того, цитируемый в переписке читателей Гуссерля М. Мерло-Понти исключает для любой очевидности возможность не представать атрибутом случая. Информационные данные, хотя бы один раз использованные как "данные очевидности" уже оказываются "продуктом рефлексии" (использование памяти - это именно рефлективная активность) и не могут рассматриваться как "простое" свидетельство. (Я несколько изменяю смысл цитаты, поскольку говорить об очевидности как "продукте речи" невозможно.) В оригинале это звучит следующим образом:

Следует думать, что нет смысла комментировать намерение философов привести речь к модели выполнения ею только одной функции. Функций речи хотя бы несколько и попытка редуцировать эти функции к обслуживанию одной задачи выглядит совершенно неправомерно. Существуют такие философы как Г. Фреге и В. Кюнне, которые поясняют данную проблему и с философской стороны.
Далее модель "читателей философии" описывает включенность отдельных данных в общий поток деятельности, преследующей определенную цель работы с данными. Здесь выделяется тезис о роли "переживания", превращающего "все элементы выраженного в одушевленное целое". Опуская не вполне уместный в рациональном знании прием метафоры ("живая данность", "одушевленное целое") мы наблюдаем феномен представления, способного само собой формировать направленность своего развития, или, равно же, активности (примером такого рода "живой", но по существу лишь мыслимой структуры является, в частности, вполне обыденная вещь - натуральный численный ряд). Приведем в целом формулу рассуждений об "особой синтезирующей силе":

"Особую синтезирующую силу" можно в таком случае приравнивать к логической незавершенности классификационного ряда модели. (Хотя трудно сказать, о чем именно судили Гуссерль и Дильтей, пытаясь начать разговор с читателем на языке метафор.) Идею "жизненной целостности" можно понимать только как порядок, способный чередовать случайный ряд, не меняя своей собственной характерности. Тогда речь идет о сложных моделях, наделенных таким логическим основанием, из которого очевидно не следует его логическое развитие. Во всяком случае, мы имеем дело с некоей неопределенной попыткой придания специфики комплексам данных, попытки, несмотря на всю ее фантастичность и "незаземленность", не способной оторваться от последней своей "земной" точки опоры - неустранимой необходимости работы именно с данными. Тем более теория связи данных и контекста ("герменевтический круг") наводит на мысль о существовании логически определяемых связей между возможностями и исходящими из этих возможностей реализациями, как это имеет место в анализе любых - будь то биологические или социальные - экологически связанных ситуаций. В подобных интерпретациях непосредственно данные рассматриваются как сущность, стремящаяся к некоторой реализации - "живой данности" или "жизненной целостности" - относительно которых от исследователя требуется понимание характера воедино соединяющей эти данные "силы".
И завершим мы наше исследование проблемы прочтения Гуссерля на той "оптимистической ноте", когда чтение гуссерлевской философии привело, наконец, читателей к мысли о том, что анализ самой по себе данной философской концепции требует определения "гуссерлевских оснований дескрипции". Почему появилась данная проблема? Один из участников обсуждения высказал сомнения в одном из тезисов Э. Гуссерля, а именно - в идее бинарной структуры когнитивного акта. По его словам, "сомнительно само основополагающее различие между подразумевающими и исполняющими актами", то есть сомнительно выделение в составе когнитивного акта досемантического и семантического уровней. Сама подобная проблема допускает несколько решений, связанных с тем, насколько мы продляем связи и выясняем контексты когнитивного акта. Если когнитивное действие рассматривается как локальный акт вне развития непосредственно самого познающего агента, то да, конечно же, в такой модели бинарная структура будет очевидна. Если же мы рассматриваем когнитивный акт как одну из стадий постоянно протекающего процесса наработки составляющих культурный багаж сознания стереотипов, то при таком наложении любая когнитивная идентификация будет семантической. Не семантической окажется лишь такая когнитивная идентификация, о которой мы уверенно можем сказать, что она наложилась на безусловный рефлекс.
И вновь мы здесь отмечаем потребность в использовании для разрешения философских проблем некоторого "третейского судейства"; без определения порядка, говорящего о том, как именно синтезируются "интенции значения и интенции исполнения значения", оказывается невозможным сам анализ когнитивной процедуры. Невозможно образовать "прямую" связь "интенции значения" и "интенции исполнения значения" с "мышлением" и "созерцанием" вне того, чтобы не был точно определен элементарный состав, допустим такое представление, составляющих данные операции "микродействий". А сама проблема выводит нас именно на исследование восприятия стимула и кода и истолкования (а на онтологическом уровне включающем и феномены второй природы, техники - идентификации) этих воздействий посредством использования таблиц соответствия.
Итак, мы видим, что предметом философии Э. Гуссерля становится в широком смысле процесс преобразования действия мира на оператора познания в выражающую результаты этого познания структуру данных. Проблематика подобной трансформации в общей форме позволяет понимать ее именно как проблематику информационного процесса. Другие поднятые читателями Гуссерля проблемы касаются вопросов членения информации на признаковые и классификационные группы.
Конечно, можно только приветствовать желание получить феноменологическое решение не вполне ясной и научной психологии проблемы членения потока сознания как последовательности пакетов данных, но не стоит при этом забывать, что феноменологическое описание некоей сущности ни в коей мере не может оказаться ее структурным описанием. А без структурного описания невозможно понимание природы объекта или ведущейся им деятельности. Именно подобная причина заставляет философских исследователей только наблюдать, но не классифицироваться возможные открытые оператору познания степени свободы в деятельности познания, о которых, даже не используемых, можно предположить только из знания самой формирующей их структуры. Потому в отношении философии Э. Гуссерля правильно говорить, что она представляет собой именно апостериорный метод исследования.