|
(по мотивам дискуссии В. Подороги и Ж.-Л. Нанси)
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог
Евангелии от Иоанна (Ин. 1;1)
- Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал бога! Повесить его мало на горькой осине.
- Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали бога…. И коньячку бы не было. А коньяк все-таки у вас взять придется.
Ф. Достоевский «Братья Карамазовы»
«Дискуссия» Жана-Люка Нанси и Валерия Подороги – изысканный обмен академической святостью, и будто в подтверждение нашей мысли, у французского профессора, все же вырывается затаенное: «А возможно, мы сами являемся святыми — вопрос во «взгляде». Если бы можно было себе представить более знаковый диалог, точнее «целый спектакль, настоящее народное зрелище» (Ж.-Л. Нанси), то разве что не диалог, а строки Жака Дерриды (как уверяет В. А., он сидел чуть не на том самом стуле, на котором я пытался интеллигентно хамить отечественной философии в лице ИФ РАН):
«В конечном счете, … можно сказать, конечно, с учетом всей различий, что в определенном смысле и Кант, и Гегель, и, конечно, Кьеркегор, и я, и даже, как это ни может показаться провоцирующим (невероятным), Хайдеггер, принадлежат к этой традиции, традиции, которая состоит в разработке недогматических удвоений (аналогов) догмы, в философском и метафизическом удваивании, в мышлении, которое «повторяет» возможность религии без (вне) религии (мы должны еще обязательно вернуться когда-нибудь к этому грандиозному и чрезвычайно сложному вопросу)» (Ж. Деррида, «Дар смерти»).
Разумеется, вопрос грандиозный и чрезвычайно сложный: как вернуть пресловутую десакрализацию на место, как назвать вещи и процессы своими именами, точнее указать пространство, в котором только то и развертывается процесс саморазрушения (вспомните саморазрушающиеся понятия того же Дерриды, саморазрушающееся христианство Нанси – С.Р.) священного, т.е. саморазрушение бессмертного мышления, и, соответственно, его святых, посланников.
Опять по-французски изысканный пируэт: «Век от века она (святость – С.Р.) находит собственное воплощение в том статусе, которым обладали тогда так называемые святые юродивые» и, конечно же, российский философ тут же откликается: «в миру юродивый — и посланец от святости, пример, — и радикальный оппонент власти (чем еще может спасаться русское мышление, как не указанием на свою оппозиционность власти?! – С.Р.). Однако он не имеет личного интереса, нет его вовлеченности в святость или в борьбу с властью (он всего-то не знает, как реализовывать личные интересы, которых всегда – хоть отбавляй – С.Р.). Просто он посланец. И, верно, Жан-Люк прав: раздела между священным и мирским для него не существует, он всегда их преодолевает. Именно в этом смысле он является идеалом человечности».
Сакральное, мирское. Священное, святость. Радикальный бессребреник – оппонент власти. Идеал человечности. Мыслитель. Философ. Человек.
- Дело сделано, - повторил бы слепой Пью, и немедленно вручил бы сразу две черные метки, но не пиратам в отставке, а видным представителям академической науки нового тысячелетия прямо во время дискуссии.
***
В чем же, все-таки, заключается преодоление раздела священного и мирского? Только ли в красивостях, которыми можно бесконечно и безоглядно обмениваться, или в этом заявлении только то и скрывается утверждение абсолютного разделения, даже необходимости разрыва священного и мирского?
На самом деле, не процессы десакрализации занимают воображение культурного мира, а ловкое замещение, ловкое настолько, чтобы оно осталось незаметным только для непосвященных. Пожалуй, только теперь все тайное становится слишком явным:
Сознание философа – господь без церкви, страдающий безответно от невозможности сотворить свой собственный мир и обречь его на невыносимые плотские страдания ко всеобщему воскрешению где-нибудь в мире безбрежных текстов. Десакрализация – стыдливая попытка (в который раз!) занять соответствующее место, занять, потеснив, деконструировав, додавив, дожав давным-давно ушедшую христианскую религию, и как институт, и как теологию. «Бог мертв!» - фраза, которая давно принадлежит истории, но за которую до сих пор удобно прятаться, чтобы скрыть подлинные устремления святых от философской культуры.
«Активная вера в Бога потеряла смысл подлинности События. Но этот процесс не был инспирирован отдельными институтами, «природой Человека», или Мировым Злом. Этот процесс ближе к самопознанию человека (т.е. к философии – С.Р.), и ради него человек ни перед чем не останавливался, в том числе и перед «верой в Бога» (Нанси).
Вот это уже ближе к истине. Конечно, конечно: «Святость — это усилие быть совершенным, подражать высшему образцу…. Но для чего? Только для одного — ради бегства за границы человеческого общежития» (В. Подорога).
Усилие быть совершенным в мире, в котором вера перестала быть событием. В мире, который только то и занимается тем, что «повторяет» возможность религии без (вне) религии».
***
Сакральное, священное, святость давно прочно обосновались в мире философской культуры, точнее, сама европейская философская культура развивалась как земное воплощение нового сакрального – мышления - в облике мыслителя. «Cogito ergo sum» – еще только пробный шар, который найдет свою лузу, воплотившись, например, у Гегеля: «Философия по своей природе – нечто эзотерическое, сделанное для себя, а не для толпы, не способное приспособить себя к толпе; она только потому философия, что прямо противопоставлена рассудку и тем самым, в еще большей степени – здравому смыслу, под которым разумеют ограниченность рода человеческого местом и временем. По отношению к здравому смыслу мир философии в себе и для себя есть некий мир наизнанку» [1] .
Даже господь уложился в семь дней, сотворяя мир и человека, - иное дело философия, например феноменология, - дух ХХ столетия: «Незаконченность феноменологии и ее непредугаданное движение являются не знаком провала, а свидетельствуют о неизбежности этого, поскольку феноменология преследует цель раскрыть тайну мира и тайну разума» (Мерло-Понти).
***
Эсхатология «бытия-к-апокалипсису» – нерв христианского мира, даже если теперь сам бог не может разобраться, жив он или мертв. Помочь само-уничтожению мироздания во имя спасения, преображения и воскресения – долг нашего развитого сознания, даже если постиндустриальный пост-христианский мир разбредается по континентам, говорит на разных языках и умудряется праздновать Воскресение(!) Христово с разницей в несколько недель.
Казалось бы, ничто так не объединяет, ничто так не открывает единые корни христианского мироустройства, как отношение к убийству, смертной природе и бессмертию, - именно так и появилось время, прогресс, история, и, конечно же, смысл.
Но, философская бравада «заботой о смерти» впечатляет теперь только слишком уж впечатлительных дам или студентов, замороченных родительскими комплексами и заботами. Конечно же, ностальгия по бессмертию ведет философскую культуру, даже если она рассыпается мириадами чужих смертей, больших и малых, все же с ужасом созерцая одну единственную, смерть мыслящего индивида. Конец невозможен, точнее, - немыслим! Смерть свято-мыслящего индивида не просто нелепа, она вызывающе преждевременна. «Человек всегда умирает преждевременно!», - воскликнет Александр Кожев за всю философскую когорту, - «ведь, сколько еще он мог бы сделать!». Разумеется, «сделать», - значит все-таки «раскрыть тайну мира и тайну разума».
Конечно же, и здесь философия то и дело попадает впросак, например, - «то, что открыто Dasein, есть только бытие, направленное к смерти, бытие, обреченное смерти и никогда, по сути, не умирающее, бессмертное бытие (выделено мною – С.Р.)» (Ж. Деррида, «Дар смерти»)
Что же тогда остается на долю десакрализации? Разумеется, теперь уже десакрализации бессмертного бытия-к-смерти.
Но, будто перефразируя хрестоматийное заявление Лиотара, современность задает совсем другие вопросы:
Как спасти в бес-предельном мире собственную честь после философской святости?
***
Собственно, стоит уточнить проблему спасения чести «расхожего сознания», (М. Хайдеггер), т.е. своей собственной чести, и определить путь, преодолевая логическую канву недавнего диалога «святых» в Красном зале (разве туда можно кого-нибудь привести без стыда за убогость существования святых?) Института Философии РАН. И дело совершенно не в конкретных профессорах, не в их личных заслугах, а в том, что обмен мнениями о существе святости представляет собой «внутренний» многовековой монолог всей философской культуры.
«Святых много, но юродивые словно пропали» - восклицает Валерий Подорога – вот, собственно, почему так актуализируется для академического процесса самопознания десакрализация, - речь идет о десакрализации философского мышления, как священного. Святость не терпит массовости. Массы философов не спасут философию от гибели. Потому такой ужас из-за недочета в юродивых. Юродивых всегда единицы.
Разумеется, святость философии как культуры – святость особая, даже если «нет слов, чтобы высказать наше отношение с бесконечным или священным. Слова ненадежны и хрупки» (Ж-Л Нанси). Но вот эта вот связка между «бесконечным» и «священным», между философами и святыми настолько очевидна и настолько высказываема именно в современную эпоху, что приходится только удивляться тому, что эта очевидность до сих пор настойчиво ускользает, или даже так: намеренно ускользает. Возможно, только лишь потому, что эту очевидность высказывает «расхожее сознание», то самое, за границы которого постоянно пытается воспарить философская культура.
«Смерть сознания» - радикальный новый критерий смерти и символ движения к смертному человеку, то есть, к смертному сознанию. Инициированная онтическим, новая смерть, новое представление о конечности человеческой природы выносится за скобки философской святостью. Вынесение за скобки – проверенный ход. Если действительность не соответствует твоей логике, тем хуже для действительности (Г. Гегель).
Итак, вопрос расхожего сознания нового тысячелетия один, - каким образом возможно смертное сознание?
Не о-сознание будущего возможного исчезновения, собственного или Другого, а именно смертное, преходящее мышление, сознание в целом?
***
«Не заключается ли характеристика христианства и монотеизма вообще именно в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в нем?»[2] Именно так, мэтр, именно так! Но, не заключается ли характеристика самой философии, прежде всего, в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в свете собственного «божественного» бессмертного/бесконечного мышления?
И, соответственно, не заключается ли существо процесса десакрализации в движении к смертным людям? К такой характеристике и фундаментальному принципу человеческого мышления, как смертное, преходящее вместе с мыслящим индивидом, на его собственном веку?
Повторю: божественное/сакральное, в каком бы облике не вступало в мир, измеряет его бессмертием, хоть богов, хоть собственных героев. Кто лишен способности витать в запредельном мире вечных идей или загробного существования, тешит свое сознание бессмертием в культуре. И если бессмертные души христиан отправлялись «на небеса», то бессмертное сознание философа после всегда преждевременной кончины начинает скитания в мире текстов культуры. Правда, если невозможно ничего путного выудить из продуктов сознания какого-нибудь почившего индивида, тогда архивы, наполненные крысами и книжными червями с успехом заменяют ад.
Ну, хотя бы чистилище.
«— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное как Александрийская библиотека! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской библиотеки, закоптелая, а по всем углам пауки, студенты, аспиранты и пьяный программист - и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь».
Злобный шут забыл добавить – для философии, это уж точно.
***
Несмотря на то, и даже вопреки тому, что «святости ничего нельзя противопоставить, ибо ее возобновляемый источник действия пребывает за границами общественного разума и его институтов» (В. Подорога), асоциальный феномен святости разрушается поступками «расхожего сознания», которые, безусловно, отвергаются святостью философии, но которая сама, в лице своих посланников только то и воплощается, что поступками, большими и малыми, поступком, длинною в жизнь (М. Бахтин).
Повторю еще раз:
Как спасти собственную честь после святости философского мышления?
На каком пути расхожее о-сознание своих поступков преодолевает извечный дуализм души/плоти или мышления/тела? Одолевает, открывая путь не смертному философствующему индивиду, а смертным людям? Именно смертным людям, поскольку человек смертен, как родовое существо (Аристотель, К. Маркс), в отличие от безнадежно смертного свободного индивида, посланника святости.
Философия довольствуется собственной историей так же, как господь довольствовался собственным творением. Мир как бессмертное сознание воплощается философией, и сам мыслитель превращается в говорящее существо или строки текста, которые может писать кто угодно и без конца, либо, увы, погибнуть в будничных заботах. Человек/мыслитель, ненавидящий свое отражение в земном зеркале будней. Человек, шарахающийся от необходимости поступать и отвечать только перед самим собой за свои же результаты.
***
Единственная история, которая заслуживает теперь внимания простых смертных – их собственная жизнь. Благо всегда под рукой. Единственный текст, к которому стоит присматриваться – собственные поступки. Не плохие, и не хорошие. Не подлинные и не неподлинные. Не святые, и не мирские, а такие как есть, от начала и до конца.
В одну и ту же реку нельзя войти дважды. Только слова – товары многоразового использования в бесконечном потоке сознания. Один и тот же поступок нельзя проделать дважды. Именно в этой необратимой уникальности поступок обретает человеческие черты, именно в поступках открывается конечная, предельная, смертная природа человека. Человек конечен не потому, что он может сознавать смерть, не потому, что он может ужасаться или ликовать по-поводу чужой смерти, а потому что он действует как существо преходящее/конечное, то есть, начинает и завершает, правда в совершенно другом пространстве и времени, далеком от ослепительно серой святости.
Мир, как действие, мир как поступок может быть реализован, т.е. начат и завершен, только одним тобой. Реализован раз и навсегда. Сослагательное наклонение, отвергнутое историей, запросто проживает в мире бессмертного сознания святой философии будни напролет. Но человеческие действия/поступки не терпят сослагательного наклонения. Они уникальны и неповторимы.
Земные поступки только обнаруживают разрыв высокого духа и низменного тела. И ставят на место любого болтуна. Даже философа, например Жоржа Батая: «Письмо верховенства (Жоржа Батая – С.Р.) не является ни истинным, ни ложным, ни правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно …. Оно ускользает от всякого теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно соединяется в труде, дискурсе, смысле. («Я думаю, что писать меня заставляет опасение сойти с ума»; «О Ницше»).
Если брать эту сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том, «искренен» ли Батай. Сартр и задает его: «И вот это приглашение потерять себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренно ли оно?». Чуть ниже: «Ведь, в конце-то концов г. Батай пишет, он занимает некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью, ест» (Жак Деррида).
Принимать пищу три раза в день и работать в Национальной библиотеке (или на Волхонке, - какая разница?!) совсем не тот образ жизни, который призывает выступать посланником святости, писать письма верховенства или помышлять о сакральности собственного присутствия в мире. Правда, никаких других способов удваивать теологию нет, и пока не найдено.
Увы, - как бы ни отстранялась святость от масс, она только то и делает, что выстраивает свой собственный мир, например, по тем же самым законам безудержного потребления. Но, теперь уже беспредельность общества потребления выматывает так же, как и бесконечная беспредельность высокого духа, потребительское «бессмертное» сознание мира культуры.
Не сакральная получается картина и уж совсем не святая судьба у современных мыслителей.
Точка.
***
Бодрийар был неправ, укоряя только биологию в том, что она пребывает в дуализме, только она этого не замечает. К этому грандиозному и, действительно, чрезвычайно сложному вопросу необходимо возвращаться. Философия, и сейчас особенно философия, озабоченная десакрализацией, поднимает на щит воинствующий дуализм и в этом и заключается сущность процессов десакрализации, ловкого замещения постояльцев на жилплощади умершей религиозности и религии.
Впрочем, дуализм - законное место философии, неважно, говорим ли мы о дуализме Платона, христианства, Декарта. Дуализм философского сознания становится слишком очевиден, и потому теперь совершенно бесполезен. К тому же, «массе» обычных граждан, особенно в нынешнее время глобального кризиса совсем не к лицу забываться грезами святого безделья.
В том, что мыслители – святые бездельники, никто, казалось бы, не сомневается, и не сомневался. Во всяком случае, они довольно далеки от житейских забот и проблем, точнее стараются не касаться онтического, ведь посланникам все же тяжело нести бремя будней. Впрочем, французские, и русские мыслители за более чем сто лет до дискуссии Ж.-Л. Нанси и В. Подороги в Институте Философии РАН высказались достаточно определенно. Ведь, «мыслить - значит удерживать себя от действия; это значит в то же время и в той же мере - удерживать себя от жизни; вот почему абсолютное царство мысли невозможно, - так как оно есть смерть»[3]. Или, попросту говоря: «плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье»[4]. Но, разумеется, это не более чем метафоры, или уж если совсем точно – обыкновенный стеб, - чем еще мог заниматься подпольный человек?!
Нет, дело не в этом. Десакрализация мира сейчас – это ответ на вопрос: сможет ли мыслитель покинуть иконостас культуры и жить, и умирать/преходить естественно, то есть, и сознанием, и телом, как обычный человек. Сможет ли обычный человек отстоять честь своих поступков, осознания собственной жизни, если уж философия безоглядно бросается в святость как в омут с головой?
Сможет ли человек оставить в покое бессмертие собственного сознания и мыслительных операций?
***
Что значит мыслить? Значит, в итоге осознать свою обретенную за долгие годы опыта абсолютную невозможность мыслить, ус-покоиться навсегда, однажды, «на просеке» собственного мира и объять его без-донные небеса, и каждый день, выходить и идти с людьми, продолжать невидимую на горних высях земную работу, совершенно не заботясь о фантасмагории бессмертия на книжных полках.
Кому теперь какое дело до чужих святых слов и святых текстов?
Все, что нужно в конце-концов любому человеку, - это обрести Предел, о-предел-иться, раз и навсегда. Человек обретает предел не потому, что это - долг или особая ответственность, - он просто дан таким образом на земле, как и все преходящее, конечное.
Единственная возможность десакрализации – земной человеческий смертный/преходящий облик, и именно в нем, пустопорожняя болтовня философии может остыть и дать слово земным словам и поступкам человека смертного.
Смертные люди, та самая ненавистная масса, давно приняла пророков и мыслителей и прощает, точнее, не обращает внимание на подростковую святость, и хоть и позволяет забываться грезами собственного бессмертия отдельным гражданам, сама по себе прейдет и раствориться в будущем, неведомом и немыслимом.
Мир спасают и ведут не пророки потребления и глобализации, не святые и юродивые, - его вообще спасать и вести не нужно – он гибнет, возрождается и спасается в любом уголке планеты, независимо от культуры, веры и систем пенсионного страхования. Когда «святые» научатся обретать и оберегать свои пределы, и мир христианства, и мир философской святости начнет действительно уходить.
«Возможно, мы сами являемся святыми — вопрос во «взгляде» (Ж.-Л. Нанси). Вопрос в поступке. Вопрос в обычном поступке, - просто умереть среди людей в один день, но не исчезнуть, а удержаться над бездной своего бездонного мира, который вмиг раскроется и ослепит, оглушит и до самого последнего дня удержать все пройденное, пронести до самого последнего конца, не саморазрушаясь бессмыслицами высоких смыслов, а только раскрываясь в абсолютном покое бездны собственного света земному солнечному миру людей.
Коротко и ясно.
Что же здесь неясного или невозможного?
***
Святым страдальцам от философии
Жвака, жвачка ж. свойственное двукопытчатым животным отрыганье и вторичное пережевыванье пищи; || самая пища эта, жеваная и отрыгнутая.
Говорит, словно жвачку жует. Слово молвит, ровно жвачку пережует. Мочало жевать, мямлить, невнятно говорить.
Жвачища м. то же, жвачка, о верблюде. Охаркал жвачищем. ||
Жвачный, к жвачке относящийся. Жвачные животные. жвачники, двукопытчики, отрыгающие жвачку.
Жвачливый человек, докучающий повтореньем одних и тех же острот и рассказов.
Жевать кому голову, пск. бранить, журить. Кормить кого жеваными, беречь, холить, баловать. Это у нее жеваное дитятко, любимец, баловень. Как (чем) не живем? и хлеб жуем. Живет — хлеб жует; спит — небо коптит. Живем, хлеб жуем, а ино и посаливаем
Не жуй, не глотай, только брови подымай! так вкусно. Уж как бы не жевал, да сам бы глотал. Что ешь, то и жуешь, что прожевал, то и глотай. Да выплюнь не жевавши!
Потеря жвачки, жвачной отрыжки, составляет особую болезнь скота!
[1] Гегель. Г. «О сущности философской критики вообще»: Цит. по: Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб., 2001, с. 17.
[2] «Деконструкция монотеизма» Ж. Нанси
[3] Дюркгейм Э., Самоубийство// Суицид. Хрестоматия по суицидологии. М., 1988. С. 138
[4] Достоевский Ф.М., Записки из подполья // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: 1973. Т. 5. С. 108
|
