Самый, наверное, несущественный вопрос в отношении евангельского учения — какова природа его автора, насколько физически историчны события, произошедшие с Иисусом (или Иешуа, нам это не особенно важно)? В зацикливании на этом вопросе проявляется вульгарно-материалистическая природа церкви, старающейся ускользнуть от той болезненной идеалистической правды, что несет учение, и заменить следование ему на слепое поклонение автору — это тот же переход с идеи на личность, о котором говорит евангельский сюжет обвинения Иисуса и требования его казни церковниками. Природа церкви не изменилась даже после переименования ее в «христианскую», так и оставшись религией священной материи, культом веры и поклонения овеществленным святыням: физическим иконам, физическим останкам (мощам), физическому кресту, физическим обрядам, физическим проявлениям благочестия (например — посты, аскеза), физическим «чудесам», физическим иерархам, физической (земной) власти, физическому («воплотившемуся») Богу, Воскресению (не как символу личностного перерождения, а как физическому оживлению трупа) и т. д.

Учение «христианской», скажем, православной церкви, диаметрально противоположно учению Иисуса Христа не только в языческой материалистичности, но и во всех других сущностных характеристиках:
— если само учение антиимперское, даже анархистское, то православие — проимперский агитпроп («вся власть от Бога!»);
— если само учение о любви (высшего проявления отношений), то православие — религия отчуждения;
— если само учение — пусть к очевидностям, то православие учит мифологии, эскапизму;
— если само учение ведет к реальному счастью (на религиозном языке — блаженству), то православие адаптирует к перманентному несчастью, отодвигая счастье в «загробный» мир;
— если само учение ценит жизнь, то в православии смерть ценнее эфемерной и «бренной» жизни;
— если само учение системно, логично, то православие эклектично, абсурдно («верую ибо абсурдно»);
— если само учение ориентировано на конкретную культуру, ее стимуляцию и спасение («Я послан только к погибшим овцам дома Израилева»), то православие направлено на имперскую стерилизацию культур, приведение всех культур к единому знаменателю;
— если само учение антиклерикальное, то православие — жесткий клерикализм;
— если само учение высокоинтеллектуально, излагается на высоких степенях абстрагирования, символизации и образности, то православие — оглупление, вульгаризация и примитивизация религиозных исходников, перевод аллегорий и образов в буквальный смысл (напр. заповедь «есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его» превращена в обряд причастия-евхаристии с буквальным поеданием муляжей «крови» и кусков «тела»);
— если само учение открывает путь к новому (творчеству), к знанию, то православие обскурантно и ретроградно, ориентировано назад, сопротивляется новому и возвращает к старому; и т. д.

В религии символом-князем материального мира является Сатана, отсюда православие, будучи крайним материализмом, — абсолютный сатанизм и есть. И это еще не всё. Раз оно полная противоположность учению Иисуса Христа, то это религия Антихриста, маскирующегося христоговорением. В религиозно-символическом смысле Христос — это символ системы, а учение «христианской» церкви, наоборот, абсурд и сама церковь служит Антихристу, т. е. антисистеме (http://ideo.ru/antisystem.html), паразитирует на исходном учении, как раковая опухоль паразитирует на здоровом организме. Именно эта нужда паразитирования и заставляет, в сущности, антихристову церковь всё-таки доносить до потомков учение Христа, хоты бы и запакованного во множество обессмысливающих церковных наслоений. Сколько бы церковные мракобесы ни изощрялись с уродованием евангельского исходника, они не могут уничтожить системное ядро учения, хотя бы и потому что, будучи фактическими материалистами, просто его не видят.

Мы сейчас, с развитием системного подхода и гуманитарных наук, только-только подходим к пониманию сути учения Иисуса Христа, а каково было автору две тысячи лет назад, постигшему идеалистическую систему, причем, не вполне осознанно, а больше гениальной интуицией? (вот подробнее о системности в евангельском учении - http://ideo.ru/axio.html). Тогда даже не было соответствующего понятийного аппарата из идеальной области — систем, отношений, их законов и свойств, поэтому Иисус не оставил никаких записей — писать было нечего, вербализовать учение было невозможно, не было соответствующего инструментария. Там даже не использовалось такие понятия, как «идея», «мир идей», давно обыгранные недалеко по соседству у греков, вместо них приходилось использовать символ «небо» (например, «Царство Небесное» — это первенство идеи, главенство идеального над материальным). Гений оказался в ужасном положении, когда он, как академик среди дикарей, не мог быть понят в принципе. Всё, что мог Иисус — демонстрировать некоторые возможности своей системы (для публики — «творить чудеса»), да преподавать какие-то фрагменты для первых попавшихся учеников, которые ничего толком и не поняли, но хотя бы послужили механическим передатчиком-распространителем его идей.

Одни лишь проповеди не представили бы ни ученикам, ни потомкам всю систему и поэтому учитель предпринимает единственно возможный гениальный ход — он отождествляет себя со своей системой, Иисус становится «Христом» (по-гречески — «спасителем»), превращает свою собственную жизнь в перфоманс. Раз нельзя представить систему вербально, Иисус показал ее визуально, возможно, поплатившись за это жизнью, добровольно пойдя под суд и Голгофу. Мы не знаем, какая часть этот перфоманса — постановка-игра, а какая — реальна, да нам это и не важно. Наша задача — понять идею гения, а сама жизнь любого гения — это перфоманс, зачастую смертельный. Гений не может жить, не отождествляясь со своей идеей, даже если это его убивает. Так, например, умер Моцарт, постигший ту же самую систему, что и Иисус, но на своём музыкальном языке — в «Реквиеме» (http://ideo.ru/requiem.html), и оставивший нам на прощанье нелепую имитацию своего отравления. Так погиб Пушкин, сыгравший в жизни трагедию своего «Евгения Онегина», — его убил конфликт непримиримых антагонистов: порождения антикультуры — имперского «дэнди» и представителя русской культуры — носителя ее системы ценностей. А разве не перфоманс хождение Толстого босиком за плугом? А бегство Толстого куда глаза глядят, закончившееся смертным одром в Астапово, от враждебного общества, которое его не понимает, от такой же семьи — это разве не материализация толстовского непротивления злу?

Смертельный иисусов перфоманс отличает то, что он является частью учения, которое невозможно понять без демонстрации всех этапов личностного обновления, которые неизбежно ждут каждого, кто ступает на путь к счастью, свободе, любви и творчеству: конфронтация с обществом («симфонией» толпы, церкви и власти); страсти, «Голгофа», страдания, неизбежные на пути переоценки ценностей; воскресение-возрождение другой личности в новом качестве.

То, что Иисус из своей жизни делал демонстрационное полотно открытой им идеалистической системы, и дало лишние основания церковным верующим отождествлять его с Богом. Однако они перепутали изображение на экране с реальностью — «режиссер» добивался совсем не этого. Считать Иисуса «человеко-богом» так же нелепо, как если бы мы поверили, что, скажем, представитель современного акционного искусства А.Кулик, изображавший в своём перфомансе собаку, и является на самом деле «человеко-кобелем»...